5 Три образа самоизоляции в рассказах Елены Долгопят

Тема самоизоляции актуализировалась как никогда. Наше положение еще и тем необычно, что мы в точности пока не можем понять (оценить), находимся мы под домашним арестом или спасаем себя и своих близких (и не только близких). Происходящее будет осмыслено позже, и тогда, скорее всего, это время будет восприниматься иначе – не как вынужденное заключение, а как личный опыт выживания, добровольное, ответственное самоограничение, почти аскеза. Вот этот феномен, о котором уже наверняка многие думают, вынужденного и одновременно добровольного изгнания, то ли спасения – то ли заключения, бегства из мира и в то же время свободы от него – этот феномен интересно описан в рассказах Елены Долгопят «Отпуск», «Объект», «Русское», о которых самое время вспомнить.

В рассказе «Отпуск» (сб. «Родина»; в ЖЗ: https://magazines.gorky.media/novyi_mi/2008/3/rasskazy-ob-odinochestve.html) женщина на время отпуска запирается у себя в квартире. Она не планировала это, изоляция оказалась неожиданной и вынужденной, как у Робинзона Крузо, хотя «кораблекрушение» происходит на психологическом уровне: вместе с чувством освобождения от работы на нее находит неодолимое отвращение к людям и вообще к миру. Она просто физически не в состоянии ни ответить на звонок, ни выйти наружу, даже закупить продуктов: «Ей и подумать было страшно, что надо пройти мимо кого-то, пусть даже незнакомого. Ей казалось, любой взгляд отнимет у нее все силы. Любой вопрос («Сколько времени?») убьет». При этом она, как Робинзон, очень рациональна: «Составила реестр, рассчитала, сколько чего можно потратить в день и сколько дней можно так продержаться». И дальше весь отпуск женщина просто имитирует свое отсутствие, и даже голод и соблазнительные запахи еды от соседей не могут ее заставить выйти в мир.

С одной стороны, в рассказе читается печальная ирония: состояние героини похоже на то, о котором пелось в популярной песне группы «Сплин»: «Она хотела даже повеситься, но институт, экзамены, сессия». Свобода в рассказе сродни исчезновению, небытию, принцип жизни героини кажется трагически неправильным: ее держат в мире (и с людьми) только обязательства, и когда они отпускают (отпуск от слова «отпустить»), женщина обнаруживает себя совершенно пустой, почти как герой Кафки, превратившийся в насекомое. С другой стороны, в рассказе есть и философский лиризм: только с внешней стороны кажется, что героиня замкнулась в своей квартире, у самой женщины чувство пространства имеет космические и фантастические перспективы: то ей кажется, что Земля давно превратилась в другую планету, то люди в ток-шоу из телевизора «как жители иной планеты», а она сидит в своей квартире, «в своем космическом корабле», и лишь наблюдает за происходящим в «безопасном далеке». Она как будто превратилась в космическое тело и сомнамбулически полетела по неведомой даже ей траектории – то ли это медитативный буддистский отдых в одиночестве и пустоте, то ли захватившее чувство свободы настолько космично, что нельзя его тревожить земной суетой. В любом случае, после отпуска она прилежно возвращается на работу, самоизоляция заканчивается просто, как и началась.

В рассказе «Объект» (сб. "Чужая жизнь", в ЖЗ: https://magazines.gorky.media/znamia/2019/5/obekt.html) самоизоляция уже не прихоть, а патология. Девушка Шура по распределению оказывается на закрытом военном предприятии. Она случайно теряет пропуск – и ее отказываются выпускать. Кажется, перед нами еще одна версия кафкианского абсурда: человек, как винтик, теряется в лабиринте жесткой государственной системы: нет пропуска – нет человека. Однако оказывается, что девушка не единственная такая несчастная – здесь уже полгода живет женщина Валентина, которая и не надеется на освобождение, «так как хлопотать за нее на воле некому. Знакомых-то полно, и родные есть, но никто там по ней не скучает, есть она, нет ли, им не важно». Тем не менее чувствует она себя здесь неплохо: «Настроение у Валентины было прекрасное, бодрое, словно и не отсидела полгода в заключении, не видя свежего воздуха. Она радовалась утру, прохладной чистой воде. Сделала зарядку там же, у рукомойников». Валентина тоже кажется эдаким Робинзоном, она очень рациональна – дает советы Шуре, как наладить быт, как «не опуститься» и «выйти на волю в хорошей форме». Постепенно мы узнаем, что Валентина похожа на Робинзона не только своими здравыми рассуждениями, но и тем, что ей понадобилась своя Пятница. В финале оказывается, что рассказ не об отношениях между государством и маленьким человеком (это есть, но подспудно), а про отношения между людьми, про одиночество и непонимание, когда человек предпочитает совсем исчезнуть, чем терпеть нелюбовь и равнодушие близких. И это опять, как в «Отпуске» не про свободу вообще, а про свободу быть собой, пусть одинокой и несчастной – беда в том, что одинокие люди часто чувствуют себя виноватыми и в поиске оправдания вынуждены даже имитировать свое заключение. Если в «Отпуске» самоизоляция читается как необъяснимая прихоть, то в «Объекте» у человека психологические проблемы явно имеют патологический характер. И только чуткость и милосердие Шуры – рассказ написан в форме ее писем подруге – позволяют рассказать эту на самом деле жуткую историю в ироническом и лирическом свете.

В «Объекте» есть и социальная, отчасти даже историческая идея, сближающая рассказ с нашумевшим фильмом «Паразиты». Описываемое в произведении время – середина 80-х, в стране наступают перемены, и маленький одинокий человек (символически показанный в Валентине) пытается укрыться от них – и как парадоксально точно, что если в условно капиталистическом мире «Паразитов» маленький человек прячется в подвале богачей, то в условно социалистическом мире «Объекта» он теряется в лабиринте военно-исследовательского предприятия, то есть своего рода в «подвале» государства. Символично и то, что в начале рассказа автобус случайно проезжает нужный поворот и привозит работников на заброшенный объект, который стоит, уже заросший травой и деревьями, как памятник страшным временам, когда государство использовало труд заключенных. В финале рассказа для наивной Шуры мир, если не переворачивается, то теряет свои точные моральные границы: то, что считается неправильным, страшным, для иных оказывается спасением.

В рассказе «Русское» (сб. "Русское", в ЖЗ: https://magazines.gorky.media/znamia/2017/1/russkoe.html) изолируется вся страна – она просто исчезает с карты, до нее невозможно добраться: самолеты пропадают с радаров, дорога от Польши заворачивает – и снова приводит в Польшу. Границы, которые чувствуются иногда ментально или культурно непреодолимыми между Россией и всем миром (прежде всего Западом), становятся реальными, только по ТВ вместо Фокса (в этом особенная ирония автора) показывают какой-то русский канал, из которого становится известно, что страна все-таки существует, но где-то в параллельной реальности. И вот американка Нэнси, потерявшая в России своего мужа, русского по рождению, пытается найти такой ментальный или культурный пропуск в исчезнувший мир: ей кажется, стоит разгадать феномен «русского» - и границы перед ней раскроются, ее примут в самоизолировавшуюся страну. Нэнси смотрит старые советские фильмы, обращается по ТВ к своему мужу в надежде, что он тоже увидит ее по какому-то каналу, ответит, – она говорит в пустоту, наугад: «Прямо как сигналы внеземным цивилизациям посылаем. Вселенная, не молчи». Но разность культурных традиций проявляется даже в этом – в России не откровенничают по ТВ, а правду жизни надо высматривать за спинами репортеров: «В уличном репортаже вдруг промелькнет улица, вот это и есть самое важное. Я такие куски всегда ищу в записях, пересматриваю. Что-то живое, что-то настоящее, пусть промельк».

В рассказе «Русское» ментальные, культурные, да и политические границы между странами кажутся совершенно непреодолимыми, фатальными. Между тем, ведь муж Нэнси не умер – он просто оказался в каком-то другом пространстве, и это тоже своего рода спасение, хотя и не ясно, от чего (от чужбины, тоски по родине?). Бегство (кажущееся невольным, вынужденным, по работе) на родину, в «русское», в странный миф, понятный только тем, кому знакомы его детали: что означает слово «махорка» или отчего герои из фильмов Оттепели все время просто бродят (такова наша версия свободы). Для того, кто смотрит на этот исчезнувший мир с экрана ТВ, он кажется нелепым и фантастичным. «Быть может, это уже и не русские, а инопланетяне» - сомневается американский чиновник. Однако эмигрантка Татиана продолжает упорно смотреть русский канал, надеясь разглядеть «свою прежнюю Россию». Но существует ли эта прежняя Россия? Когда-то Георгий Иванов, чувствуя исчезновение своего мифа, писал: «Россия – счастие, Россия – свет. А может быть, России вовсе нет». «Русское» - рассказ о мифах, которые каждый народ создает о себе, пытается спрятаться в них, но – если быть откровенным – вряд ли кому-то это удается. Елена Долгопят всячески избегает излишней эффектности и провокативности, но читателю не трудно представить, что и сами россияне (и прежде всего, конечно, они, потому что какое, в сущности, дело миру до нас – есть мы или нет?) не видят на карте той желанной, показанной по ТВ, высмотренной в кино и прочитанной в книгах России.

Для героев рассказов Елены Долгопят главная проблема – в отношениях с миром, в желании избежать этих отношений, потому что они тяжелы и налагают какие-то жесткие, трудные обязательства, они предпочитают исчезнуть по-настоящему или сымитировать свое отсутствие: в своей квартире или на работе, или в мифах. Но безумцами они кажутся только со стороны, каждый сам решает, какую цену он готов заплатить за свое спасение (прежде всего, конечно, внутреннее), ведь заплатил Робинзон Крузо за свое выживание невероятную (как нам может показаться) цену – 28 лет одинокой жизни.