5 Радио «Поверхность-FM». Выпуск 8: «Ужас и стыд господина Голядкина»

«Тот, кто сидел теперь напротив господина Голядкина, был — ужас господина Голядкина, был — стыд господина Голядкина, был — вчерашний кошмар господина Голядкина, одним словом, был сам господин Голядкин».
***
Моя фантазия уводит меня в давно забытое место. Повесть Достоевского хороша тем, что каждый может интерпретировать её в меру своей мнительности. Кому-то «Двойник» покажется историей сумасшествия, кому-то — ярким образчиком всеобщего заговора. Первое объяснение — слишком простое, и, судя по приложенным усилиям, Достоевский не хотел, чтобы это объяснение было единственным. Кто из нас нормален? Все мы в одной лодке. А для того, чтобы составить второе мнение, даже не нужно быть параноиком: у каждого, думаю, случались моменты, когда он хотел от смущения провалиться сквозь землю, или когда позор на глазах у множества людей воспринимался горше смерти, или когда хотелось, чтобы самые ужасные, мучительные события происходили в тот момент не с ним, а с кем-нибудь другим. И в такие моменты наверняка многим казалось, что весь мир сговорился против них. Это не паранойя, это человеческая потребность принадлежать к группе, быть частью сообщества, и если эта потребность не удовлетворена, то воображение легко рисует картины, будто все люди в мире объединились против одного несчастного, которого они не принимают.
Мой вариант толкования сводится к фантастическому ревизионизму, а говоря точнее — одной сказке, про которую мне уже давно не приходилось вспоминать. Но о ней я расскажу позднее. Какие ещё есть способы логичного трактования сюжета? Пожалуй, можно вспомнить психологизм (больше свойственный началу XX века, и тем не менее), который предлагает воспринимать текст как поток сознания, не нуждающийся в маркёрах реального мира. Или, например, вспоминается прекрасная современная адаптация повести в виде фильма, где подчёркнута физическая созависимость двойников, и это позволяет развернуть фабулу в сторону хэппи-энда. И так далее. Каждый сосредотачивается на том, что ему интереснее. Вариации реальности делают повесть практически гениальной. Практически, но не совсем. Тут нужно вернуться к так называемому психологизму.
Думаю, без преувеличения можно сказать, что всех до единого читателей опечалило, насколько затянутым оказалось повествование. То же самое говорили и современники Достоевского, который в угоду обществу даже немного сократил текст (этот-то вариант и дошёл до нас). Но что делает текст таким длинным? Во-первых, господин Голядкин постоянно мямлит, жалуется, запинается, суетится, бегает туда-сюда. Он не может выразить себя прямо и лаконично — это часть его характера. Глупо было бы сокращать текст за счёт усечения главного героя, ведь автор просто старается максимально точно передать его речь и ход мыслей. Во-вторых, текст увеличивают описательные вставки петербуржской погоды — но и от погоды нельзя избавиться, потому что она вторит настроению и мыслям главного героя, я бы даже сказала, находится в прямой от них зависимости. Автор даже описательную часть книги сделал отражением психологии персонажа. История пробирает до самого нутра именно потому, что она написана так, как написана.
Ни одну сцену из книги нельзя убрать с тем, чтобы это не испортило сюжет: ни сцену на приёме у доктора, ни сцену празднования, ни сцену в отделении, ни всякие-другие-прочие. Текст производит впечатление чего-то неряшливого, но если одолеть трудности — это мрачное и значительное открытие для разума. Лучше всего «Двойник» смотрелся бы на театральных подмостках, и, судя по количеству экранизаций, не мне одной эта мысль пришла в голову; но фильм — это не то же самое, что спектакль, как ни крути. Повесть пронизана театральностью. Жаль, что для её постановки надо отыскать близнецов-актёров или гениального гримёра, и ещё неизвестно, что сложнее.
***
Пока я обдумывала сложности переноса текста на сцену, подумалось мне и о сложностях перевода. Не единожды было сказано, что из русской литературы самыми читаемыми авторами являются Чехов и Достоевский — и Достоевский, пожалуй, даже больше: потому что он никогда не утрачивает актуальности. Но я никогда не задумывалась, а что же значит Фёдор Михайлович для переводчиков? Но теперь, когда я сама учусь на переводчика, подобные вопросы возникают передо мной постоянно и по любому поводу. Иногда в статьях, обзорах и интервью можно найти ответы:

Из прозаиков Достоевский очень трудный. Потому что он плохо пишет (смеётся). Набоков так говорил. Я перевел рассказы Набокова, и это тоже было сложно.
Из интервью французского переводчика Бернара Креза

Только переводчик может понять, насколько труден текст. В руки читателю попадает — простите за тавтологию — уже читабельный продукт. Возможно, это ещё одна причина, почему в мире любят именно Достоевского, а не каких-нибудь русских стилистических мастеров: в переводе сглаживаются шероховатости авторского стиля и на первый план выступают мысли и идеи — а вот они-то у Достоевского действительно гениальные. Нужно лишь дать себе труд немного подумать.
***
Но вернёмся к интерпретации текста. Легко догадаться, какая сказка пришла мне в голову, когда я прочитала эти строки:

На всех петербургских башнях, показывающих и бьющих часы, пробило ровно полночь, когда господин Голядкин, вне себя, выбежал на набережную Фонтанки, близ самого Измайловского моста, спасаясь от врагов, от преследований, от града щелчков, на него занесенных, от крика встревоженных старух, от оханья и аханья женщин и от убийственных взглядов Андрея Филипповича.

Да, это она, современная Золушка. Мир настолько изменился, что теперь она может быть только такой: испуганной, гонимой, одинокой и незаметной. Золушка Достоевского просто хотела принарядиться и отправиться на бал, хотела блистать, привлечь внимание самых важных людей, быть согретой дружеским теплом — но ничего этого золушке-Голядкину не досталось. Вместо феи-крёстной — туповатый и своенравный камердинер; вместо бала — праздник, на который Голядкина пригласили, но не пустили; вместо блистания на балу — снулый вечер подглядывания из-за ширмы. И вот, когда в полночь несчастная опозоренная золушка выбегает на улицу, происходит самое страшное: вместо принца и любви золушке достаётся стыд и ужас — она сама. То есть, разумеется, он сам — сам господин Голядкин.
Есть в этом что-то выразительное. С одной стороны, господин Голядкин был маленьким и скромным человечком — и гордился своей малостью и скромностью, едва ли не похвалялся ими. Но, с другой стороны, скромность и жажда признания разрывали его пополам: он так долго искал расположения более важных людей, так долго вглядывался в них (как в бездну), что сам в какой-то момент перенял их черты — тогда-то и появился на сцене из разлома души главного героя Голядкин-младший — коварный, льстивый, юлящий и хитрящий типчик. Ирония в том, что именно этот Голядкин получил признание. Перефразируя слова Ницше, я бы сказала, что тому, кто хочет понравиться чудовищам, следует остерегаться, чтобы самому однажды не стать чудовищем. Господин Голядкин, мне кажется, что-то такое осознавал, поэтому и воспринимал своего двойника как ужас, стыд и кошмар.
Разлад и раздрай героя (даже нельзя сказать, что внутренние) протекали на фоне всеобщего безразличия к его личности, жизни и судьбе. Невнимание окружающих к поразительному сходству Голядкиных старшего и младшего можно объяснить не мистикой, а вполне себе обыденным равнодушием людей друг к другу. Мне кажется, «проблема маленького человека» в том, что его никто не замечает, никто не проявляет к нему интерес — а следовательно, его не поддерживают, ему одиноко, ему тяжело. И в наше время такая проблема становится лишь серьёзнее, выливаясь в безумную погоню за лайками и нездоровый эпатаж. Признание часто путают с обычным досужим вниманием, а стать объектом сплетен для некоторых — почти равносильно тому, чтобы стать популярным. Может быть, автор и хотел показать встречей героя со своим двойником что-то другое, но это именно то, что я в ней увидела.
Порой я думаю, что если бы встретила своего двойника, то это было бы приятнейшее из знакомств, нежнейшая из дружб, теснейшая из близостей. Хотя я и являюсь таким же маленьким человеком-винтиком в огромном механизме общества, я не чувствую себя такой одинокой, как Голядкин. И я не настолько самовлюблённая, чтобы радоваться собственному лицу. Просто лишь себя я во всей полноте понимаю. И только себе могу безоговорочно доверять. Ещё одна «проблема маленького человека» — но уже совершенно другая история.