5 Ёлочка зажглась и отжигает

Книга совершенно потрясающая и очаровательная. Наверное, многие удивятся такому определению. Но я в восторге.
Что меня больше всего удивляет – это то, что, кажется, никто пока не догадался увидеть явное и наверняка намеренное сходство «Петровых...» с гениальной книгой прошлого века «Москва – Петушки». При том, что первая и отчасти вторая главы книги написаны как будто невероятно талантливым учеником Ерофеева (дальше сходство становится уже не таким явным или просто привыкаешь, оно уже не так бросается в глаза).

У Венички (у Ерофеева, то бишь: регулярно обращаясь сам к себе, он именно так себя называет – «Веничка») герой едет-едет в Петушки и никак не может доехать; точно так же, как он ни старается выйти к Кремлю, он все время попадает на Курский вокзал. Петров же едет-едет домой и никак не может добраться до дома. Ерофеев, или его лирический герой, воспринимает все происходящее сквозь призму алкогольных паров, отчего окружающее его принимает порой весьма причудливый вид; с Петровым происходит та же петрушка, но, поскольку пьют в наше время ощутимо меньше, алкогольные пары Петрову заменяет гриппозный галлюцинаторный бред. Ерофеев всю дорогу сталкивается с безумными персонажами, за которыми хоть каждое слово записывай, – Петрову тоже на собеседников и просто встречных очень везет: каждого хочется изучать.

В «Москве – Петушках» все пьют и ведут крайне интеллектуальные разговоры (многие шуточки этих алкоголиков без энциклопедии не поймешь). В первой главе «Петровых в гриппе» творится то же самое: все пьют и беседуют о вечном, равно как и о политике, а также о национальном русском характере, о судьбах родины, о писателях и художниках, работающих в ритуальных услугах, и понимание некоторых намеков и имен тоже требует эрудиции.

Неотделимость реальности от бреда, пропитанность текста юмором и такими аллюзиями, для понимания которых необходимо нехилое классическое образование, мрачно-веселый бытовой алкоголизм, даже тема убийства (убийств), которое (которые) возникает (ют) в очень смешном повествовании так внезапно, что не поймешь – это всерьез или понарошку? – все, буквально все роднит эти две книги. В какой-то момент я даже наткнулась в «Петровых» на фразу, построенную с использованием любимых Ерофеевым и довольно редких в принципе грамматических форм: «...не было видно, что дорога в сторону Гурзуфской заливается водой во время дождя и таянья снега настолько, что воды там становится по колено, дорога же в сторону 8 Марта всегда суха...», – я прямо слышу, как эту фразу, эти «Гурзуфской», «таянья» и «суха» произносит своим аристократическим, поставленным голосом Ерофеев (у меня есть заслушанная до дыр аудиокнига «Москва – Петушки» в исполнении автора).

Но самое главное, то, что больше всего роднит эти две книги, – это, конечно, подчеркнутый, до смешного заостренный интеллектуализм алкоголиков и вообще «простых людей».

И это, кстати, отдельная интереснейшая тема. Потому что, возможно, впервые после «Москвы – Петушков» героем интеллектуальной русской прозы становится «простой человек», рабочий.

Если Ерофеев в своей книге был бригадиром какой-то, помнится, бригады грузчиков (хоть и недолго продлилось его бригадирство, короток был путь «от его Тулона до его Елены»), то Петров – типа простой автослесарь. Именно – типа. Типа простой. Ведь если и можно сформулировать, о чем эта книга, «Петровы в гриппе и вокруг него», то именно о том, что «простых людей» не существует.

Каждый персонаж «Петровых», как каждый персонаж Ерофеева, – сложен, непредсказуем, глубок до того порой, что страшно становится. Причем у Сальникова еще ярче, чем у Ерофеева, звучит мысль о том, что всякий «маленький человек» способен на непредсказуемые вещи: на создание произведения искусства, на преступление, на сложную, изысканную внутреннюю жизнь, на ужасную низость и на гениальность.

Вообще, довольно странно, что наша отечественная литература, при всей ее гуманистической, демократической, а в советский период – и сознательной классово-пролетарской направленности, так редко делала своим героем человека «из народа», «простого человека» (не могу писать эти слова без кавычек). Была, конечно, специальная проза: например, «деревенская». Были морские рассказы Виктора Конецкого (потрясающие). Была литература как бы тематическая – о революции, о войне. То есть для разговора о «простом человеке» необходим был особый предлог, тема.

Обычной же прозе, прозе «за жизнь», почти всегда требовался кто-то «образованный»: инженер, врач, учитель, геолог... Может быть, я преувеличиваю, но в целом это, нмв, так.

Были, разумеется, в прошлом классические поэмы Некрасова о тяжкой доле «простого народа», был Горький, были такие произведения Чехова, как «В овраге» или «Ванька», и все великие и не великие русские книги о бедном, несчастном «маленьком человеке».

Но и тут есть, как говорится, нюанс.

Во всех классических, XIX века, произведениях взгляд и автора, и образованного читателя неизбежно направлен хотя бы слегка (чаще – не слегка) сверху вниз: ты как бы смотришь на этих мизераблей, чуть качая головой («ну надо же, как люди живут! Дикость какая, Господи!»), совершенно точно не узнавая в них себя и своих знакомых. Это такое литературное «хождение в народ», совершаемое автором и читателем. Читателем оно осуществляется обычно в любимом кресле, в хорошо натопленной комнате с книжными шкафами, где слышно, как на кухне уютно закипает чайник, и известно, что в холодильнике тебя дожидаются пирожные.

Нет, если мой тон кажется кому-то осуждающим, то это, конечно, совсем не так. Нет абсолютно ничего плохого в том, что мы в целом стали жить намного лучше, чем Ванька Жуков, Станционный смотритель и героиня поэмы «Мороз, Красный Нос», и скучающие потомки Ваньки Жукова теперь изучают рассказ о нем на уроке где-нибудь в столичной школе. Плохо было бы, если бы мы читали все это, как про себя.

Теперь, отчасти как про себя, можно почитать про семью Петровых. И они кто угодно, только не «маленькие люди». Эпоха «маленьких людей» вообще, похоже, прошла, и это великолепно.

Кстати, вот и различие, очень важное: в «Москве – Петушках» герой совершенно точно – не ты, как и окружающие его люди. Слишком уж много они там пьют, слишком инфернально это размашистое пьянство, в результате которого Веничка катается в одной и той же электричке несколько суток, то засыпая, то просыпаясь. А вот Петровы – вполне «свои». Хотя я не маньячка, муж мой – не слесарь, и туповатого сына у нас не имеется, но все же какие-то они... Свои. Понятные и будто знакомые. Не мы, но такие приятели у нас вполне могли бы быть.

Поэтому что очень приятно в этой книге – то, что автор так явно солидаризируется со всеми своими героями, начиная с Петрова. Он никого не судит. Он может над ними смеяться, обзывать Петрова унылым лохом, но совершенно очевидно, что он смотрит на Петровых не сверху, а стоя с ними рядом, и без малейшего осуждения, о чем бы ни шла речь. Даже когда Петрова то «сходит с ума», то «успокаивается» (читай: по-черному маньячит; кстати, маньяческое помешательство описано так хорошо, что, кажется, начинаешь немного понимать, как устроены маньяки...), Сальников ее руку не отпускает. Он на ее стороне, он друг. Он видит всех своих героев насквозь, он нещадно иронизирует над ними, но всегда любит их, и даже старичком-извращенцем из троллейбуса как бы слегка восхищается («может, правда Ангола»). Похоже, ему нравится неубиваемая жизненная сила всех этих людей, неистребимое их жизнелюбие посреди неустроенного, бедного быта; а главное – ему все эти товарищи тоже свои. Земляки, сограждане, современники, собутыльники... Наши, короче, люди.

Вот взять гениальное совершенно описание подъезда, в котором живет Петров. Описание это длинное, подробное и невероятно смешное: вообще, вся книга потрясающе остроумна. Ее всю хочется кусками зачитывать близким. Так вот, подъезд: ну что там описывать-то особо, да еще так весело, да еще с такой плохо скрытой нежностью к нашему убогому, но родному быту. У Сальникова описание подъезда с экскурсом в его лихую историю превращается в шедевр. Наверное, что-то из этого описания некоторые читатели относят к чернухе. Я же вижу тут честную нежность к своему, родному, узнаваемому, да еще и поданную с роскошным юмором. Вот эта искренняя теплота – одна из тех черт, которые позволяют сразу и безоговорочно влюбиться в книгу.

Отдельной прелести книге добавляет, конечно, сложно закрученный сюжет, сплетающийся в кольца и косы, не дающий расслабиться, бомбардируя загадками: например, кто такой этот загадочный Игорь? Действительно, воображаемый друг допившегося до белой горячки Петрова – или, скорее, его двойник? Не случайно текст ненавязчиво подчеркивает их внешнее сходство, не забывая снизить мистический градус упоминанием о ППС и проверке документов. Или это сходство лишь совпадение? Мало ли на свете русских людей, почему-то немного похожих на азиатов. А может, правда, Игорь этот – не то Аид, не то Эрот, недаром что-то мимоходом бормочет про смертных Свердловской области? Впрочем, вполне земной младший брат Снегурочки тоже не дурак поговорить про древнегреческих богов – тут ведь все образованные, не забываем. И как тогда понимать слова Игоря о том, что Петров – Иисус, способный оживлять прикосновением рук, ожививший его, Игорева, сына (это какого же? Неужто Снегурка передумала?), а потом, похоже, еще и незнакомого покойника из катафалка, в котором Петров вечером квасил, а утром очнулся?

И почему Петрова-младшего спасают именно полтаблетки аспирина, закупленного в стратегических количествах в 1979 году младшим братом Снегурочки, мимолетной любовницы Игоря, причем оный младший брат в будущем станет вредным клиентом Петрова-старшего в автосервисе, а затем его же собутыльником, в компании все того же Игоря? И что тут делает еще один Игорь, он же «Ихор», капризный маленький мальчик, возможно, нечаянно спасающий Петрову от очередного убийства? И не был ли Петров-старший однажды уже болен гриппом так сильно, что обжег своей маленькой рукой Снегурочку, возможно, державшую другой рукой будущую классную руководительницу Петрова-младшего, одетую в костюм "бесполого зайца"? И почему Петрова-старшего и его самоубившегося завистливого друга-«писателя», по всей видимости, зовут одинаково – Сергей, только от одного нам достается лишь имя, а от другого – лишь фамилия? И что там с похожими, как близнецы, друзьями Петрова-старшего и Петрова-младшего?..

А, бесполезны все эти вопросы. Я-то, честно говоря, думаю, что все эти мистика с путаницей тут только для украшения текста и с тайной мыслью отойти подальше от «Москвы – Петушков», добавив в текст нечто свое собственное – то, чего у Ерофеева не было. Но вообще текст и без этих сюжетных спиралей сверкает и искрится шутками, совпадениями, потрясающими чисто литературными находками, как ёлочка, которая зажглась и отжигает.

Язык у Сальникова и впрямь великолепный. Это роскошная, очень цельная смесь современного жаргона, высокой литературы и остроумнейших языковых игр, причем смесь дает на выходе нечто очень яркое, смешное и современное.

Единственное, что мне не понравилось в этой книге, – это глава «Ёлка», потому что я никак не могу поверить в четырехлетнего советского мальчика, который не любит Новый год, называет Деда Мороза «мужчиной в шубе», а Снежинок – «девочками в белом», не знает кричалки «Ёлочка, зажгись!» и вот это всё. Даже моя версия с тем, что на той Ёлке малолетний Петров-старший был болен гриппом, тут не срабатывает. Тем более мне сложно поверить в советского ребенка, который в кино про войну по какой-то необъяснимой причине симпатизирует немцам. Я бы, пожалуй, решила, что у мальчика не все в порядке с головой – отставание в развитии или что-то в этом роде, – но как-то же он вырастает потом в весьма разумного, все соображающего и весьма начитанного Петрова. Ну да ладно, эту главу надо просто проскочить: видимо, автор так видит. Видимо, детство для автора – время некоего необъяснимого идиотизма. Но ничего, после «Ёлки» ход книги выруливает на твердую почву, и опять начинается веселье.

Что еще отдельно понравилось – это та простота, с которой Сальникову даются описания сложных, часто табуированных, но при этом, наверное, не таких уж редких вещей вроде смеси любви и тайного печального презрения к собственному ребенку, который, что уж поделать, похоже, действительно лох, как гласит надпись на его дневнике, оставленная «товарищами». Сложных чувств у этих «простых людей», каждый из которых – ходячая загадка, – много, они различны, многоступенчаты, они заставляют то узнавать себя, то хохотать, то сочувствовать, то поеживаться.

В общем, эту книгу надо читать. По-моему, не стоит доверять суждению тех, кто утверждает, что это чернуха. Чернуха не бывает такой доброй и веселой, так любящей своих героев, да и в чем тут чернуха? Реальная чернуха тут, пожалуй, только в бытовом маньячестве Петровой (это да, жесть, но как здорово написано!). При этом как минимум наполовину это обычная русская жизнь. Может, это не «красивая жизнь», но в ней есть что-то очень точно схваченное, узнаваемое и родное. Любимое. Кстати, более родное и любимое, чем Вселенная «Москвы – Петушков».

Вот такая у Алексея Сальникова получилась книга о типовой российской семье, состоящей в родстве с греческими богами, хотя это не точно. И о родине.