5

Это важно. Настолько, что Вы дочитаете это до конца. Это настолько важно, что я нахально попрошу Вас дочитать это до конца.

«Все в этой книге – правда».

Я завладел этой книгой на шестьдесят пятую годовщину расстрелов. Тогда я еще не знал о годовщине, никогда не был в Бабьем Яру, и даже не знал, где он находится. Понятное дело, деталей трагедии я тоже не знал. Я просто купил книгу, как покупал любую другую, всего лишь подсознательно понимая, что ее прочитать важнее, чем, скажем, Джона Гришема.

Но читал я почему-то именно Джона Гришема. За пять лет, которые «Бабий Яр» как бедный родственник простоял у меня на полке, я прочел десятки иногда полезных и важных, иногда – не очень, но всегда других книг: боролся с Маркесом, упивался Достоевским, увлекся ранним и разочаровался в позднем Ремарке. Я даже два месяца терпеливо разбирался в «Майн Кампфе» Гитлера. Может быть, так было нужно, и в обратной последовательности я бы не стал читать вторую книгу («Кампф»). Неизвестно, факты говорят только о том, что я пять лет не подступался к «Бабьему Яру».

А потом я вдруг в него переехал. В самом прямом смысле – я снял квартиру в ста метрах от памятника жертвам куреневской трагедии, прямо через дорогу от него. Каждый день я минимум два раза прохожу через этот парк до и от метро, мимо бестолковых любителей и профессионалов пива на лавочках, сквозь ворохи листьев, живых счастливых детей и детей мертвых, запечатленных в монументе.

По совпадению я как раз читал другую книгу, накопившую в моей библиотеке солидную шестилетнюю выдержку, и захотел, решил даже, продолжить цикл и узнать наконец все, что могу, о месте, о котором слышали все, но мало кто осведомлен, месте, в котором я живу.

По еще одной, даже двум, случайностям я открыл «Бабий Яр» точно в день семидесятой годовщины взятия Киева фашистами, а дочитал спустя десять дней, то есть аккурат через семьдесят лет со дня первого расстрела в Бабьем Яре. Так получилось неумышленно, но такие накладки в купе с прошедшими пятью годами оставляют обычно больше впечатления от прочитанного, услышанного, прочувствованного. А такие книги должны впечатлять каждого, кто способен мыслить и чувствовать.

Нет смысла в том, чтобы пересказывать события, стоит только показать вспышки, которые остаются в сознании – о том, что мы видим фашизм глазами ребенка, который только много лет спустя вырастет и напишет эту книгу, с боем пытаясь донести ее до меня. Как ни странно, советская цензура искромсала рукопись о фашистских зверствах не меньше, чем сами фашисты - три с половиной года из жизни Киева.

Зачем скрывать, что киевляне поначалу радовались немцам? Зачем заставлять людей забывать их же ошибки? Зачем нам думать, будто киевляне, зная, что уже никто не заступится за еврейских старух, по дороге на сборы не отбирали ценные вещи у тех, что послабее? Чтобы варварство повторялось? И оно повторяется с ошеломительным успехом: прямо на месте концлагеря возводят улицу Щусева с жилыми кварталами; на месте расстрела роют метро «Дорогожичи»; само место расстрела тщательно засыпается отходами, а в протянутые пальчики девочки-памятника чья-то неблагодарно живая рука вкладывает неостроумный слюнявый окурок.

Мы не чувствуем, какая опасность беззащитности угрожает нам, как только мы забываем, каким был Бабий Яр. Немцы делили киевские трамваи на две половины, и из-за одного арийца все «грязнокровки» послушно пасли задних. Сейчас тоже все делят на две подозрительно неравные половины, и народ снова не против. И мне этого не понять, то есть не смириться.

Я не верю, что можно полагаться на то, что в мире достаточно разумных людей и людей искусства, которые не допустят появления очередной черной дыры, аналогичной Бабьему Яру. Это неправда. На празднике садизма одинаково хорошее применение находили себе как прагматики, которые высчитывали, сколько денег можно заработать на заключенном и на его трупе, так и художники, находящие невообразимо сложные и разнообразные способы того, что и так невероятно сложно сделать нормальному человеку – убить.

Поэтому я призываю не забывать, не засыпать трагедии мусором, не закрывать книгу, хотя закрыть ее невозможно, не отворачиваться, а внимать, поглощать, приезжать в Бабий Яр, съеживаться, но смотреть на скукоженные перчатки, сделанные из кожи наших дедов. И это нам поможет.

Может, совсем не цветы и парады сделают жизнь лучше. Не мудрые книги, не красота, а уродство спасет этот мир. Смерть – не самое ужасное в войне. Выжившие - вот, что самое страшное. Нам жизненно важно видеть исковерканные лица, уродливо расплавленную некогда волосатую грудь симпатичного парня. А еще неприжившихся героев войн, самоубившихся или ставших маньяками. Красивых женщин без ног и даже иногда себя в инвалидном кресле. Чаще видеть, как красота становится чем-то жалким и отвратительным.

И, может, тогда мы запомним, что воевать нельзя. Может, мы не забудем, что мы уже пробовали воевать, и что это не помогло.