5 Троянская элегия

Язык этой книги на всем ее протяжении похож на мелодию, подчинен собственному ритму. От начала до конца, даже в военных сценах, это медленный, нежный ритм элегии. В финале книги выбор интонации станет ясен и оправдан на 100%.

От начала до конца историю Ахилла рассказывает Патрокл; после его смерти историю закончит его дух. И сама история получилась похожей на Патрокла, который у Миллер показан тихим, мечтательным поэтом.

Я бралась за этот роман с опасением: я не люблю устоявшуюся гомосексуальную трактовку мифа об Ахилле и Патрокле, согласно которой эти двое были возлюбленными. У Гомера они близкие друзья, почти братья. Гомеровскому миру вообще чужда гомосексуальность, которой пронизана более поздняя античность, собственно, и объявившая Ахилла с Патроклом любовниками со смешливой уверенностью сплетников, мол, «мы-то знаем». И мне каждый раз кажется, что, следуя за позднейшими пошловатыми трактовками отношений этих двоих, новые авторы оскорбляют и память этих героев, и подарившего нам всю эту историю Гомера.

К счастью, Мадлен Миллер удалось обойтись без пошлости. В некоторых сценах мне порой очень хотелось заменить Патрокла на девочку; кстати, в контексте рассказанной Миллер истории это получилось бы довольно легко. И все же – пошлости в книге не было.

Была, прежде всего, нежность. Не только Патрокла к Ахиллу, скорее, нежность интонации, с которой воспринимается жизнь, долгое время остающаяся мирной, безмятежной, сельской идиллией, напоминающей не столько Гомера, сколько Феокрита. Этот мир – как правило, летний, теплый, солнечный. Он полон сладкого сока смокв, сверкания брызг, поднятых купанием на речке, удовольствия дремать в прохладной пещере из розового кварца, когда снаружи пылает полдень Юга.

Два мальчика, которые растут рядом, и другие дети; простое счастье деревенского детства. Их мир, описанный ровно так, как надо, – без увлечения сведениями о вещах, обычаях, костюмах, блюдах, но создающий этот мир осязаемым и понятным на уровне предметов и традиций. Читателю становится легко представить себе эти комнаты, эти обеды, эти пейзажи: все очень простое, скромное, почти бедное, хотя и царское, но о своей бедности не догадывающееся. Почти две трети книги Ахилл – мальчик, лишь готовящийся встретиться со своей судьбой. Свою судьбу он знает – от матери, полубогини, нимфы Фетиды. Его судьба предназначена и известна, избежать ее нельзя: он станет лучшим из ахейцев. Он обретет бессмертную славу, сражаясь под стенами Трои, и он не вернется домой. Он погибнет после того, как убьет Гектора, – поэтому Ахилл долго будет избегать в бою встречи с Гектором. Но предназначение начертано: как известно почти каждому, вечно уклоняться от битвы с Гектором он не сможет, и предназначение исполнится. Гектор убьет Патрокла. Ахилл убьет Гектора. Парис убьет Ахилла. Можно тысячу раз пересказать эту историю заново, пытаться обмануть судьбу, уклониться от участия в играх рока, но все всегда будет так: Гектор убьет Патрокла, Ахилл убьет Гектора, Парис убьет Ахилла.

Дыхание этой будущей судьбы вкрадывается в детские игры мальчишек: Ахилл, еще ребенок, не тренируется в воинских искусствах с другими. Он тренируется сам с собой, соревнуясь сам с собой. Он великолепен, и достаточно увидеть, как он двигается, – Миллер это прекрасно удалось описать, – чтобы понять: ему нет и не будет равных. Его движения, когда в руках у него оружие, стремительны и смертоносны. Еще в детстве он лучший из ахейцев. И ему нравится быть им, ведь он ребенок, мальчишка, которому нравится делать то, что у него получается. Впрочем, у него все получается.

Образ Ахилла, увиденного глазами Патрокла, – одно из главных достоинств «Песни». Он получился очень живым и притягательным, и автору удалось избежать восторженных эпитетов, пафоса, придыхания. Ахилл – это веселый красивый мальчишка, светловолосый и смуглый, с грязными босыми ногами, со статью царевича. Смелый, любопытный, ловкий; то задумчивый, то подвижный, как ящерка. Черты идеально-тонкого лица всегда готовы расплыться в улыбке, порой лукавой, порой – простодушной. Простодушие – одна из его милых черт: он не умеет завидовать, хитрить, ревновать; ему все легко, все – интересно или забавно; мир ложится ему под ноги, словно луг, и он, быстроногий, бежит по цветам, не боясь упасть, наслаждаясь легкостью бега.

Ахилл – юный полубог и одновременно человек, обаятельный, смешливый пацан; восхитительное создание природы, не вполне сознающее свое совершенство, как не осознают его орел, закат, роза.

Каким-то чудом Миллер удалось сделать Ахилла таким живым, что кажется, можно ощутить даже то, какой горячей становится его кожа после дня, проведенного на солнце, какой она становится соленой после купания в море или от бега – ты ощущаешь это, словно превратившись на миг в Патрокла, став его пальцами, его губами. Потому что, став подростками, эти два друга в какой-то момент познают то любовное томление, которое так хорошо умели описывать греческие поэты, томление сладостное, но все же невинное, рожденное природой. Они тянутся друг к другу, их дружба становится любовной связью, и спустя какое-то время читатель вынужден признать, что в ней нет греха. Она так же чиста, как притяжение Дафниса и Хлои.

А параллельно идут своим чередом все те события, которые стократно описаны в легендах, а теперь, повторенные Миллер, начинают казаться чем-то совсем не сказочным, простым, будто так оно все и было. Цари со всей Эллады собираются просить руки прекрасной Елены и приносят клятву защищать избранного ею самой мужа. Ахилл и самовольно ушедший за ним Патрокл уходят в горы учиться у доброго, мудрого, старого кентавра Хирона. Фетида, грозная и ревнивая мать, говорящая с богами, отправляет Ахилла на Скирос, к царю Ликомеду... В книге, такой не длинной, автор мастерски находит возможность нарисовать живые, выпуклые портреты всех, кто встречается двум друзьям на пути: обаятельного и умного плута Одиссея, старого вояки Диомеда, властолюбивого, жестокого подлеца Агамемнона…

А что же Патрокл? Ведя историю от первого лица, он по привычной скромности почти не говорит о себе, оставляя себе роли хрониста и певца. Долго он кажется лишь тенью своего великолепного друга, кажется, что его единственное достоинство – преданность. Патрокл слаб и легко смиряется с тем, что не может быть воином; он не умеет ни играть на лире, ни побеждать в состязаниях; даже нечаянно совершенное им убийство сверстника в драке не придает ему вес в глазах ровесников и взрослых, а лишь позорит его, и Патрокл не спорит.

Однако в нем нет ни честолюбия, ни тщеславия, ни зависти. Он слаб, но умеет быть смелым. Ради любви он совершает отчаянно храбрые поступки, на которые не решились бы многие славные воины. И еще у него благородное и доброе сердце, о чем он сам, похоже, не догадывается, как не задумывается о своем совершенстве Ахилл.

Со временем, под стенами Трои, Патрокл обретет себя. Именно он станет не просто тенью, но совестью своего прекрасного друга. Он не прославится в битве, но станет искусным врачевателем. Именно он станет спасителем и защитником Брисеиды – да, Миллер продолжает прилежно следовать мифу, ни на шаг не отклоняясь в отсебятину, лишь иногда внося легкие, деликатные, милые, не меняющие ход истории поправки, придающие мифу правдивость и психологическую достоверность: история Ахилла и осады Трои начинает казаться реальной, не сказочной. Ей удается даже оживлять образы богов, которые, оставаясь богами, становятся существами, с которыми, как у Гомера, можно сражаться и говорить.

А Патрокл, тихий и скромный, однажды окажется даже отличным воином. Он будет сражаться всего один день – сначала в доспехах Ахилла, а потом сам по себе, не переодетый, просто Патрокл: и окажется, что и на поле боя этот «слабый тихоня» может свалить одного из лучших воинов Трои.

Я восхищаюсь мастерством, с которым Миллер плавно, не меняя мелодики своего текста, ведет своих героев от детских игр и мальчишеских шуток к войне и страданиям – через хитрости Одиссея, через жар и грех безветренной Авлиды, через десять лет, пролетающих, как краткая военная кампания. Как легко, штрихами, она отмечает взросление и внутренние перемены обоих мальчиков, как тонко меняет регистр, протягивая нить от солнечного детства к тревожной, уже отравленной горечью предчувствий юности, и, наконец, восходя к трагизму финала.

Я восхищаюсь также легкостью, с которой Миллер удается сглаживать противоречия и зазубрины древних мифов, порой игнорирующих логику: вот, например, Пирр (Неоптолем), сын Ахилла от дочери царя Ликомеда Деидамии, пришедший под стены Трои после смерти отца, чтобы закончить войну, – сколько лет ему может быть, если Ахилл стал его отцом перед войной? Ему 12. Что может сделать на войне этот ребенок? А это и не ребенок, и почти не человек: он был отнят у людей, у матери, и воспитан на морском дне его бабкой Фетидой, страшной и бесчувственной, сотканной из холодной ненависти, – и теперь стать и взгляд этого «дитяти» пугают взрослых, как взор самой смерти. Я уже не помню, так ли было в мифе, но это неважно: как рассказчица Миллер очень убедительна. Даже в концовке, в которой та самая Фетида, всегда жгуче ненавидевшая Патрокла, властная, страшная, жуткая, приходит к мертвому Патроклу смиренной и сломленной, и тихо просит: «Расскажи мне о сыне». И он рассказывает. А она – совершает первое и, наверное, последнее в своей жизни доброе дело, позволив, наконец, не упокоенной душе Патрокла соединиться в загробном мире с его великим другом.

И в конце концов я готова простить книге и ту неловкость, которую она порой все же вызывает, и сторону, которую выбирает автор (я всегда болею за троянцев), и даже то, как Миллер показала битву Ахилла с Гектором (спойлер: никак, Гектор вообще не будет сражаться, он лишь стоит и ждет копья Ахилла, и эта его пассивность необъяснима; в конце концов, вот тут автор грубо отходит от Гомера).

И все же эта песнь, сложенная Патроклом, прекрасна. В ней есть сладость счастья и горечь боли, в ней есть убедительно показанная чисто гомеровская война и прекрасные образы даже тех, кто появляется лишь на минуту. В ней есть правда чувства и искренность печали. В ней есть даже ответ на вопрос – если кто-нибудь захочет его задать, – отчего эти герои по-прежнему живы для нас, почему бессмертны. Он дан не словами. Скорее – чувством.