1 ...

Я чувствую себя героем, ведь я прочла эту книгу, заставила, измучилась, но дочитала (хоть и изрядно матерясь!)
Я не знаю, под чем автор писал эти рассказы, но это какая-то дикая смесь безумия и пошлости. Ради интереса взглянула на его картины и там тоже самое. Когда я начала читать первый рассказ под скромным названием "Август", у меня волосы дыбом встали, это же невозможно читать:

И меж тем как лохмотья обваливаются наземь, разбегаясь по мусору, словно вспугнутые крысы, выпрастывается из них, понемногу обнаруживает ядро, вылущивается корень помойки - полуголая и темная идиотка медленно воздвигается и встает, подобная языческому божку, на короткие детские ножки, а из набухшей злобным приливом шеи, из побуревшего, темнеющего от гнева лица, на котором, словно варварская живопись, расцветают арабески вздувшихся жил, исторгается вопль звериный, вопль хриплый, добытый изо всех бронхов и дудок этой полузвериной-полубожеской груди. Бурьян, спаленный солнцем, вопит, лопухи вспухают и чванятся бесстыжим мясом, чертополох слюнявится сияющим ядом, идиотка, осипшая от крика, в диких конвульсиях с бешеной горячностью бьет мясистым лоном о ствол дикой сирени, а та потихонечку поскрипывает от настырности распутной похоти, поощряемая всем этим нищенским хором к извращенной языческой плодовитости.

Тетка сетовала. Это был ее обычный тон, голос ее мяса, белого и плодного, существующего уже как бы вне границ личности, кое-как удерживаемый в целокупности, в узах формы индивидуальной, и даже в средоточении этом преизбыточном готового распаться, разветвиться, рассыпаться в семью. Это было плодовитость почти самовоспроизводящаяся, женскость безудержная и болезненно буйная.
Казалось, уже запах мужского, аромат табачного дыма, холостяцкий анекдот могут пробудить воспаленную эту женственность к распутному девородству. И действительно, теткины нарекания, жалобы на мужа, на прислугу, ее заботы о детях были всего лишь капризами и претензиями неутоленной этой плодовитости, неким продолжением неприязненной, гневной и плаксивой кокетливости, которую она тщетно испытывала супруга.

Вошла Люция, средняя, с чрезмерной и зрелой головой на детском пухлом теле, беломясом и нежном. Подала мне словно бы еще почковидную кукольную ручку, зацвела сразу всем лицом, точно пион, переливающийся полной розовой луной. Несчастная по причине своих румянцев, бесстыдно выдававших секреты менструаций, она опускала глаза и пуще пунцовела от прикосновения пустейшего вопроса, ибо каждый таил намек на ее сверхвпечатлительное девичество.

И так был весь сборник. Я материлась, грызла ногти, хотела бросить эту дрянь, но меня останавливало то, что прочесть ее все равно придется, лучше уж сразу отмучиться, раз не отвертишься. Иногда я засыпала, читая эту книгу и мне снилось, что я читаю что-то такое хорошее и мне было так хорошо, но потом я открывала глаза, понимала, что задремала и с ненавистью смотрела на нее. Ничего не изменилось, мне еще продираться и продираться через всю эту иносказательную муть...
Второй сборник меня немного порадовал - он был хотя бы читаем. Но и там творилось черт знает что - отец то коллекционировал птиц, боялся щекотки, то превращался в не пойми кого, то вовсе помирал неоднократно. А в конце он превратился в краба и они его сварили на обед (ха-ха, блин!) Сам автор пишет о себе во множественном числе (это "мы" меня порядком раздражало), он то подкатывал к своей сестре, то к матери, а в перерывах воскрешал отца. Он мог витиевато расписывать все вокруг, но для своего персонажа зажал и пары лишних слов. Да, порой попадались нормальные, даже немного забавные места, но их было катастрофически мало и они терялись на фоне этой фантасмагории. Это полный вывих мозга! Я даже не могу ее отнести ни к какому жанру - это психоделическая пошлая фантастика с элементами автобиографии?!
//А сейчас я торжественно удалю эту книгу с электронной книги и с компа.

Хитростью этой он ввинчивался в своих собеседниц, насилуя циническим взглядом наистыднейшие, интимнейшие их скрытности, настигал ускользающее в глубочайшем закуточке, припирал к стенке, щекотал, карябал ироническим пальцем, пока не дощекочется до вспышки постижения и смеха, смеха признания и взаимопонимания, которым в конце концов приходилось капитулировать.

Губы ее слегка дрожали, зрачки, уходя от моего взгляда, сместились в уголки глаз. - Я не лгала, - сказала она, а губы ее набухли и сделались заодно маленькими. Я понял, что она кокетничает со мною, как женщина с мужчиной.

Я это предчувствовал, иначе не могло и быть. Это явилось натуральным следствием метеорологического напряжения. И лишь теперь я отдаю себе отчет в том, что знал с самого начала: это весна чревата неграми.

Мы слушаем, потрясенные и преисполненные не только стыда, но и небывалого удовлетворения, какое ощущаем от мысли о диком и фантастическом насилии, производимом над атлетическим, хотя и лишенным употребления ног, молодым человеком.