5 Бог разберется. Рецензия со спойлерами

Эта книга – философская христианская притча, завернутая в остросюжетный триллер-детектив с крепкой интригой. Размышление о душе и тугой, упругий, резкий экшн сочетаются в ней идеально. Осторожно: в рецензии есть спойлеры.

Стиль очень современный, точно отражающий тот язык, которым говорим мы и наши знакомые, с узнаваемыми оборотами и словами. Это та самая современность, которая часто кажется нам легковесной, меркантильной, пошловатой. В ней, на первый взгляд, слишком много вещей, гаджетов, скоростей. Но именно в эту забытованную современность Глуховский с абсолютной естественностью вписывает глубоко христианское размышление о милосердии, грехе и прощении. И гаджеты тут приходятся очень кстати.

Характерно, что высокие понятия – «Бог», «душа», «раскаяние», «очищение», даже совсем простое «совесть» – в книге не звучат, не присутствуют в виде слов. Они присутствуют в книге молча. Они управляют движением сюжета и поступками героя, Ильи Горюнова. Он много думает – да как иначе, он почти все время один. В целом мире один. Но думает он не многословно. Тут нет даже коротких внутренних монологов на высокие темы. Есть действия, поступки и внутреннее чувство, которое ведет Илью по тем нескольким дням, что ему отведены.

За эти несколько дней он успеет то, на что другим жизни не хватит. Мысленно побывает в десятке чудесных стран. Возненавидит и снова полюбит жизнь. Возненавидит и снова полюбит полуродной город Москву. Потеряет – окончательно – девушку, обретет – в иной реальности – другую. Потеряет мать, обретет – тоже в иной реальности, в фантазии, в которой ему придется срастись душами со смертельным врагом, – вторую, и сможет почти наяву поговорить с мертвой мамой. Сможет благодаря тому, что убил сына той женщины, с которой будет говорить. При том, что именно этот убитый сын – невольный убийца настоящей мамы Ильи.

Вот так все закручено в этом «Тексте». Там убийца с жертвой вдруг начинают делить общую судьбу. Чуть ли не братьями становятся – чуть ли не сиамскими близнецами. Еще до того, как полежали в обнимку в мерзлом люке, один живой, другой – мертвый.

За эти несколько дней Илья успеет стать дважды убийцей: намеренно и невольно. И успеет подняться почти к святости, решив сознательно принести себя в жертву ради близких своего врага. Это, пожалуй, сложновато. Это ведь даже не просто «молиться кротко за врагов» (что, впрочем, тоже невозможно для большинства, для меня, например). Тут другое: за врагов отдать жизнь на растерзание. Почему? Потому, что иначе не мог. Вот и все. И не обдуманным искуплением это для него было, не порождением мук совести, а – иначе не мог.

И, что отдельно интересно, не было в Илье никакой «внутренней перековки». Внутренняя жизнь текла в нем сама, как река. Не меняя русла. Илья просто делал то, что должен был делать. Он должен был убить Суку. А потом должен был спасти девушку Пети, сказать последние добрые слова маме Пети, помириться даже с Петиным отцом – тоже той еще сукой, патентованной. Просто оказалось вдруг, что Сука и Петя – одно и то же лицо. Один и тот же человек. Не Сука, а человек. Запутавшийся и по-своему несчастный.

Логики и правды, соразмерной разуму, тут нет. Илья и сам это понимает. Пожалеть старого негодяя, всю жизнь с наслаждением жравшего чужие жизни, и сына своего заломавшего под это лекало, под этот «принцип», – за то, что он «валокординчик пьет»? В самом деле, нелепо. Но Илья почему-то жалеет. Хотя нет, он, скорее, жалеет маму. То ли чужую, то ли свою. Свою-чужую маму.

И дурачком он при этом не выглядит. Выглядит абсолютно естественно. Мужиком выглядит.

Что им движет? Наверное, та правда, которую разумом не постигнешь. Та, что выше логики. Та, в которой милосердие выше справедливости. Илья на эту тему не рассуждает – он действует.

Он и сам не замечает, как Сука у него постепенно превращается в человека: сначала с фамилией, потом с именем, а потом однажды даже появится потрясающее «я-мы». Как будто оба они – Илья и Хазин, его враг и жертва, – жертвы чего-то большего. Жизни, может быть? Сучьей жизни в той реальности, в которой одни сидят, а другие сажают? Черт его знает. Только нет уже у Ильи к нему ненависти. Есть что-то вроде понимания, сострадания, сочувствия… Милосердие есть.

Сюда, в строку к этому милосердию встают даже воспоминания хазинской матери о Петином детстве, в котором были трехколесный велосипедик, ветрянка… Чушь какая. Разве найдется на свете хоть самая последняя тварь, у которой не было детства? Никто в этот мир взрослым не попадает. Все Чикатило когда-то были маленькими… Но у Ильи, похоже, другая мысль. Мысль о том, что Хазин, искалечивший его, Горюнова, жизнь – ради забавы искалечивший, из ментовского гонора, да и мать Ильи, по сути, убивший, – так вот, Хазин этот, гладкая мразь, вдруг исчезает, и проступает другое что-то. Теплое, живое, способное на любовь, на мечты, но изуродованное и превращенное в того подонка, которым Илья его знал. И к этому человеку ненависти в Илье нет.

Для тех, кто книгу не читал, или читал, но не проникся, пересказ вот этого всего, наверное, кажется чистым безумием в духе жалкого старушечьего «добра» – того «добра», которое вырастает из неспособности брать свое, не прощать, мстить за себя. Раз не можем – притворимся, что не очень-то и хотелось. В моем пересказе вся эта история может показаться дряблой проповедью прощения вместо мести, по беззубому принципу «Бог им судья».

Но когда я читала «Текст», понять Илью почему-то было очень легко. Конечно, никогда нельзя до конца понять то, чего не испытал сам: тюрьму, убийство, сломанную жизнь, «спиритические сеансы» с разговорами с родными и близкими от лица человека, которого сам же устроил на тот свет. Но ведь понимаем же мы как-то хорошие книги о войне (те, кто не воевал), о лагерях (кто не сидел), о смерти близких (кто их еще не терял). Хороший писатель – умеет заставить читателя почувствовать себя так, чтобы он примерил на себя чужую шкуру. И оказавшись благодаря Глуховскому в шкуре Ильи Горюнова, ты его понимаешь и принимаешь полностью, без отторжения, не задавая вопросов. У меня, например, даже не возникало тех резонных сомнений, которыми задаются многие читатели «Текста»: как это, мол, в смартфоне мента может быть столько компромата и личной жизни – прямо мегатоннами. Да шут с ним, с «может быть – не может быть». Я не только это готова была принять, но даже то, что разбитые коленки маленького Пети Хазина могут быть важны для человека, которого этот Петя, залечив коленки, уничтожил. Так, ради забавы уничтожил. И мать его уничтожил. А вот поди ж ты... И старый отец, старая падаль, которую тоже почему-то – жалко (мне не жалко, Илье – жалко). И надо сделать так, чтобы все те, с кем Илья от имени убитого Хазина вел переговоры в течение этих нескольких дней, не узнали, что это не Хазин, а Илья отговорил чужую любимую девушку от аборта, написав ей что-то чудесное и очень теплое о любви, не Хазин сумел в последние дни своей земной жизни помириться с чужой матерью и выпросить прощение у чужого отца за то, что вообще-то не прощают, и всех, оставшихся без Пети, свести вместе, заставив мысленно друг друга утешить и обнять.

Все это, невозможное, сделал Илья. И отдал это все – ему, Суке. Пусть Сука останется в памяти тех, кто его любил, хорошим. Благородным, тонким, раскаявшимся. Хорошим сыном, хорошим отцом и почти мужем. Пусть все они вспоминают его таким.

А ему, Илье, останется только гибель, и все его забудут. Никто о его духовном подвиге не узнает. Впрочем, Илье все равно – узнают или нет. Такие вещи – совершаются не для кого-то, а для себя, для своей души. И еще для Бога, наверное. Хотя Илья, если его спросить, наверное, в Бога не верит. Умом – не верит. Только ведь не ум управляет его поступками в эти несколько дней, а другое что-то – тот самый нравственный закон, что внутри нас, та самая искра Божия, которую мы зовем совестью. А совесть – это и есть наша связь с Богом. Она всегда, по определению, алогична.

Но вот еще какая любопытная мысль пришла мне в голову во время и после прочтения. Убийство Хазина было необходимо – со всех точек зрения. Тут традиционная христианская мораль расходится с мощным напором морали, провозглашаемой «Текстом». Потому что традиционное христианство убийство, конечно, объявит грехом. Но в пространстве этого романа очень хорошо понимаешь, что если бы Илья не отомстил за себя, то не было бы потом ничего: ни прощения, ни примирения, ни превращения Суки в Петю, а Ильи – в праведника. Так и жил бы Илья весь остаток жизни своей раздавленным, отравленным ядом ненависти и беспомощности «маленьким человеком», которого раздавили сапогом, у которого отняли все и поехали в ресторан. И Хазин остался бы собой – дрянью и с чужими, и со своими. И мерзости, совершаемые Хазиным, продолжали бы множиться. А Илья не смог бы его простить – искренне, от чистого сердца, как сильный – слабого.

Выходит, все правильно Илья сделал. Неизвестно, конечно, что об этом подумает Бог. Но, думаю, Он разберется.