5 Прошлое оглянулось

Текст этой случайно найденной книги оказался такого свойства, что, начав читать, не хотелось отрываться. В нем была магия собственной мелодии: то, что я, пожалуй, ценю в литературе больше всего.
Есть особый сорт прозы, который умеет, не теряя ясности мысли, смыкаться с поэзией. Чаще всего я встречала это свойство в русских текстах – у Бунина, у Газданова, во многих вещах Паустовского, в пейзажных зарисовках Тургенева, часто – у Нагибина, у Муратова, автора «Образов Италии», в некоторых вещах Шишкина и Водолазкина, в переводном «Французском завещании» Андрея Макина, у Грина и немногих других...
Это особое свойство языка – совсем не то кружевное плетение словес, которое создало славу Набокову, и не перенасыщенность великолепными, неожиданными и сочными образами. Это способность заставить слова и фразы звучать, как виолончель. Как оркестр.
Встречая этот дар у неизвестного автора, испытываешь чувство, будто, разбирая чердак, нашел сокровище. Однажды у меня уже было такое открытие: изданная малым тиражом книга знакомой знакомых, не писателя по профессии, – «Мой остров» Татьяны Смирновой-Гоголевич. У нее тоже есть этот дар: обращать прозу в поэзию. Ее, как и Сергея Лебедева, тоже никто не знает.
Язык в книге всегда первичен. И язык «Людей августа» со всей его поэзией с первых строк затянул меня в пространство книги, и даже неважен уже был сюжет, ради которого я начинала читать: личный взгляд на 90-е, на мое время. Август – это август 1991 года, в котором закончилась одна эпоха и началась другая. Большинство живущих сегодня могут назвать эту другую эпоху «своей», «нашей». Как и я.
Наши 90-е – тема, которую наша литература пока еще только начинает исследовать, будто робко прикасается к показавшейся из земли голове большой статуи. 90-е – такая странная, такая полная самых разных чувств и все вместившая в себя эпоха, что, возможно, она ждет для себя романа-эпопеи. Пока большие романы нашего времени в основном обращены к более дальнему прошлому – например, ко временам войны. 90-е выступают из дымки сложенных о них легенд по кусочку: тут фрагментик, там деталь, здесь еще несколько красок… 90-е у каждого свои, и что из всего этого получится, пока не понять.
Для Лебедева 90-е – это прежде всего время, когда вскрылся нарыв молчания, многолетнего глухого молчания о недомолвках, тайнах и обреченных забвению историй из прошлого, общего и частного. Иногда –зловещих и кровавых, иногда – совершенно невинных, сохраняемых в секрете по привычке молчать. И если говорить про сюжет, который увлекает так же легко и мощно, как и язык книги, весь этот маленький роман – это история о попытках найти утраченное и спрятанное, соединить оборванные нити, склеить разбитые временем семьи.
В этой теме я неожиданно узнаю нечто очень знакомое, личное: в моей семье, как, наверное, и в миллионах других семей, почему-то было принято очень мало говорить о семейном прошлом. Каким бы оно ни было: спорным с точки зрения советской идеологии или, наоборот, идеальным. Почему мы обычно так мало знаем о родителях наших дедов и бабушек, родившихся до революции? Почему почти всегда дома, где они родились и жили, не уцелели? Почему, когда где-нибудь заходит разговор о войне, такое количество самых разных людей начинает свою историю с почти одной и той же фразы: «О войне дед вспоминать не любил», «Дед о войне рассказывал мало»? И правда… Мои ветераны тоже почему-то очень мало рассказывали. В детстве это казалось естественным. А теперь – давно уже некого спросить.
История в «Людях августа» начинается с того, что бабушка лирического героя, наконец, дописывает свои воспоминания – то, о чем устно молчала всю жизнь. Дописывает и почти сразу умирает. Не уточнишь, не задашь лишнего вопроса. И лишь из ее записей, тоже крайне сдержанных, крайне осмотрительных, начатых где-то в 70-х и законченных как раз накануне 1991, семья узнает свою историю. Например, то, что оказывается, бабушка была из дворян (удивительно и дико, что можно всю жизнь скрывать это от своих, но – вот). Но даже здесь, в этой исповеди для потомков, внутренний цензор оставил огромные зияющие лакуны, которые продолжают хранить свои тайны, в том числе такие важные, как, например, – кем был человек, от которого безмужняя бабушка Таня родила сына? О нем – ни слова и в этой рукописи, как и всегда. Была, конечно, в семье какая-то легенда для детей, в которую дети, вырастая, не сговариваясь, переставали верить, и так же не сговариваясь, ни о чем не расспрашивали бабушку…
С поисков деда и начинается собственная история героя. Личная, семейная история ведет его, как по ступеням, в трагическое прошлое собственной страны, которую он только теперь, благодаря рассказу бабушки, и собственным поискам, начинает понимать по-настоящему. А сюжет тем временем начинает плести петли и кольца (заплетать оборванные концы нитей?). Закольцовываются страшные дворы русских войн: двор из 20-х годов, в котором свалены грудами тела замученных «антоновцами» красноармейцев (вырезали зверски целый эшелон) – и двор Ростовского госпиталя 90-х с рефрижератором, где лежат части неопознанных тел солдат, убитых в Чечне. И по обоим дворам бродят те, кто ищет своих. И снова без нужды и без смысла повторяются одни и те же фразы: «Ищите своих» – хотя найти их в том, что осталось, почти невозможно.
А наш герой ищет. Он даже получает особенное имя – Искатель. И особенный заработок. Он может расследовать, разыскать сгинувшего в прежние годы человека, проследить его судьбу, отыскать могилу. О его способностях начинают ходить легенды. И действительно, смекалка у него соединяется со склонностью к риску и каким-то особым чутьем, которое его будто «ведет». Как это получается – непонятно. Но именно с помощью чутья, а не логических выкладок, выходит Искатель однажды на жуткое тайное место, маленькое независимое рабовладельческое государство в медвежьем углу нашей большой страны, и те, кого он ведет, несут гибель для хозяина этого места.
Так и закручивается новое смертельное кольцо – хозяином оказывается сын человека, что был с одним из тех, чью судьбу Искатель раскопал очень давно. Тот – отец – был сталинским зэком. Сын, отца почти не знавший, но догадывавшийся, что держаться от него надо как можно дальше, спрятался очень хорошо: уехал на другой конец страны и устроился охранником в зону. И словно дух отца, преданного сыном, спевшимся с вохрой, привел к предателю-сыну Искателя, чтобы – достать из могилы. Уничтожить. Будто, побывав на могиле отца, Искатель, сам того не осознав, и от него получил заказ.
Будут в сюжете и другие кольца: судьба найденного, наконец, деда, такого же фартового и не без чутья, как его внук, занимавшегося такими же странными, мутными порой делами, – и судьба Искателя: то, куда завели их обоих опасные игры, то, чьи «дружеские» руки сомкнутся на шее обоих…
В этих кольцах любители лихо закрученного сюжета найдут филигранную работу, а любители смотреть поглубже во всей этой книге найдут удачную попытку сказать что-то важное, ценное, плохо формулируемое, но ощущаемое, обо всей истории нашей страны, страны большей, чем Россия, потому что странствия Искателя затронут и такие места, как Казахстан и Украина – украинскую окраину, бывшую когда-то Польшей, а до этого Австро-Венгрией. Слишком долго общей судьбой были повязаны все эти земли, от Казахстана до Карелии, от русской глубинки до Чечни и Львова.
В этой книге, несмотря на четкую позицию автора и его героя, мало ненависти и осуждения, больше скорбного молчания над всеми этими тенями, которых так много в короткой книге: то тени убитых, замученных, виновных и невинных, запутавшихся и праведно покаранных, проживших долгие, но печальные жизни, и все они в какой-то момент покажутся прежде всего жертвами. Повязанными и сплавленными общей историей и судьбой, как жертвы теракта.