5

Для моего внутреннего творца с неусмиримыми пальцами и непобедимой тягой к мелкой нудной кропотливой работе эта книга однозначно вредна. Ведь теперь каждый раз, как я прохожу мимо ёлочки, принесённой мной с болота под нашу станционную яблоню с намерением разогнать её в бонсай, в душе наступает когнитивный диссонанс. Пальцы стремятся, руки чешутся, а мозг включает торможение рефлексов и скрипу-у-учий такой голос совести неистово укоряет меня в бесчеловечности и вообще во всех известных зверствах. Ведь из последних глав германского лесника следует, что да, деревья могут расти по-разному, приобретая совершенно разные формы в различных естественных средах, однако для видов-не-первопроходцев жизнь без родителей со всех сторон выходит боком, ибо без их тени в детстве их рост ничем не тормозится, не устремляется прямо вверх, нет запрета на выгон толстых нижних веток, в итоге отбившаяся от рук древесная молодёжь творит, что хочет, рыхлые кривые стволы легко ломаются под ветром и от морозов, а следы от отмерших нижних веток столь велики, что заселяются грибами прежде чем дерево успеет зарастить рану. Соответственно, стремление сотворить из дерева мини-дерево любопытной формы вообще преступно.

А ведь его же ещё рано-поздно (спустя 3-4 года) достаёшь из открытого грунта и сажаешь в горшок… а это значит, что дерево будет лишено общества. Ну да, общества! Оказывается, деревья имеют свою информационную сеть под землей, где роль кабелей или нервных клеток играют грибы. И её тоже можно назвать тремя дабл-ю: WWW – World Wood Web. И в лесу одного вида вырабатываемые элементы через корни и грибы распределяются между всеми связанными сетью представителями этого вида поровну, пропорционально площади листьев. Поэтому если прореживать лес из одного вида, сеть нарушится, кто-то лопнет от производимого им сахара и загнется через 10-20 лет, а кто-то зачахнет без поддержки, находясь на участке более бедной почвы, например. А ведь автор не щадит себя и рассказывает зверскую историю про окольцованные им буки, не все из которых погибли: некоторые, благодаря поддержке соседей, в течении нескольких лет заращивали рану новой корой, пока не зарастили. Ещё одну «страшилку» Вольлебен рассказал про сосны, заражённые агрессивным грибом — корневой губкой, из-за этого у них отмер камбий, воду они качали вверх по проводящим тканям, а вот сахар в корни из листьев уже поставлять не могли. Поскольку камбий растёт в обе стороны – внутрь, оборачиваясь древесиной, и наружу, претворяясь в кору — за 30 лет с тех пор у них не прибавилось ни одного годичного кольца, однако они продолжали жить — благодаря соседям, снабжавшим сахаром их корни. Вы представляете, как вы бы, будучи деревом, несколько лет подряд перекачивали бы производимый сахар в корни полумёртвого соседа? Это всё равно что кровь перекачивать – несколько лет такой помощи. Поможешь соседу – не останешься без связи, не будет слепого пятна рядом, не будет сухого трупа, который может упасть и увлечь за собой полкроны, а то и больше. Но и без подобных бедствий сахар распространяется среди деревьев в лесу по принципам коммунизма.

Я помянул про связь? Деревья не болтают по телефону, не заходят в тырнет и не домофонят. Нет, у них всё рационально, и связь они используют в том числе и для предупреждения об опасности. Когда на дерево нападает какая-нибудь гусеница или еще какой вредитель, дерево распознает ее по ее слюне и начинает передавать в другие свои части эту инфу. В итоге в зависимости от вида деревья вырабатывают различные вещества, отталкивающие иногда даже конкретно этих вредителей, а не всех подряд, например, у дуба дубильные, у ивы — салицин, и т. п. Но по своим частям дерево очень медленно, до суток, передает инфу. Вместе с тем встревоженные части дерева испускают запах, который распространяется ветром в сотни раз быстрее, и воспринимается другими деревьями в округе. Поэтому жирафы, поедающие зонтичные акации, едят лишь первые несколько минут, потом вкусный салат становится горьким, и они уходят не меньше чем за сотню метров есть еще не встревоженные деревья, или же отступают против ветра к деревьям рядом, потому что из-за направления ветра те еще не словили запах и не встревожились.

«Но нельзя рябине к дубу перебраться…» Всё, о чём шла речь до сих пор, касалось деревьев одного вида. Межвидовая конкуренция у древесных заметно сильна, хотя конкретно в главе про передачу сигнала опасности Вольлебен не указывал про ограничение языка сигналов видом, так что лазейка для надежд и фантазий остаётся, (что в минус книге как научпопу). Однако и среди деревьев, как и среди людей, встречаются одиночки, глухие и упёрто-молчаливые. И хотя поневоле мне вспоминается чёртов фикус и чёртова герань чёртова Аксёнова из «Московской саги» — и их невозможность диалога по той причине, что высокомерный фикус просто не желал слушать – о чём может говорить вообще какая-то там герань? — всё же у Вольлебена глухонемые одиночки отказывались слушать представителей своего вида, то есть, сами себя обрекали на отсутствие инфы. Может, у таких соответствующие гены выключены — это уже я гадаю в раздумьях.

Про деревья Вольлебен пишет так же, как я говорю про кактусы. «Лентяи!!!» — разносятся мои вопли над кактусиной плантацией в адрес всех тех, кто в отличие от их собратьев (иной раз того же подвида!) отказывается цвести. В силу характера. Вот то-то и оно-то, каждое растение имеет свой нрав, будь то кактус или дуб — хороший у Вольлебена пример был с тремя дубами, исполняющими совершенно различные жизненные стратегии по времени запаса сахара и, соответственно, сбросу листвы. Кстати, «в багрец и золото одетые леса» сигнализируют вредителям, что уже как следует запаслись и после летнего труда готовы к обороне — на такие нападать уже не станут, воздержатся. Так вот, продолжим говорить про характер.

«Некоторые деревья выглядят так, как будто избрали своим идеалом банан и сформировали ствол по его подобию».

Отчасти я понимаю такое олицетворение, но иногда у Вольлебена оно, мягко говоря, не обосновано. Он приводит древовидный этикет, т. н. свод правил хорошего тона, как должно выглядеть дерево. Однако дерево это не человек, оно не может себя приодеть, припудрить, заплести косицу, оно делает лишь то, что предписано генами, а Вольлебен так вольно говорит об их жизненном росте и развитии, будто оно управляемо:

«У того, кто не придерживается правил, возникают проблемы».

Загвоздка в том, что правил придерживаться можно только будучи в определённой среде, эти правила предписывающей, а дерево не может взять корни в руки и перепрыгнуть в лучшее место, оно растёт там, где проросло, и точка.

Все эти чудесные логичные коммуникационные и коммунистические движения деревьев не могут не привести нас к поискам у них подобия мозга. Самая «долгоиграющая» часть дерева — всё-таки корень, он может вырастить новый ствол с нуля, значит, по словам Вольлебена, он и является хранителем информации (а вот спорно, возникаю я, десятки раз укоренявшая кактусы, по факту — стволы, стебли). В защиту важности корней можно привести, кхм, «осязательные» концы корней, определяющих направление своего роста (однако ветки ли не определяют своё направление в зависимости от света?). И снова меня кусает совесть — как же тут ежегодно подрезать корневую кандидата в бонсай – изуверство ж. Сколько отрежешь веток – столько отомрёт корней, и наоборот, пропорционально. Бррр.

Иногда Вольлебен объясняет вещи, которые после объяснения кажутся очевидными. Вопрос «Почему берёза белая?» из серии «Почему небо голубое?» - вроде бы детских вопросов, на которые дать ответ без объяснения элементарных физических явлений ребёнку невозможно. Так вот, господа, берёза белая, внимание, потому, что принадлежит она к пионерным видам, заселяющим открытые пространства, а следовательно, белизна её кожуры – это защита от чрезмерного тепла, отражающая насколько можно больше световых волн. А диковинки с красными листьями, которые так любит разводить человек в декоративных целях – они, увы, отражают и красную часть спектра, а значит, такие деревья могут синтезировать оставшуюся синюю его часть, что гораздо меньше возможностей дерева с зелёными листьями без отклонений. Соответственно, и сахара они вырабатывают меньше.

Столь же увлекательное про деревья я читал лишь раз в жизни. Это была Война берез и сосен в «Лесной газете» Бианки. Здесь Вольлебен представляет картину более масштабную, нежели войнушка в местном лесу, и даже описывает процесс естественного восстановления леса, если какую-либо местность, наконец, оставить в покое, если «человек выйдет из игры» (ну да, как же, держи карман). Процесс долгий, лет на 500 — что можно вспомнить о Дюне с непревзойдённым Лиетом. Пионерные виды образуют кустарниковую поросль, которую с удовольствием будут грызть косули, потом она разрастётся до непролазных зарослей, затем второе поколение деревьев уже будет детьми с родителями, а значит, вырастут правильно и при поддержке, и лишь потом, постепенно, на эту местность с присущим ей климатом посеются семена соответствующих ей видов, которые сформируются как следует под сенью пионерных деревьев… И далеко не сразу под пологом трезвого леса станет темно настолько, что вся бывшая кустарниковая поросль пионерных видов отомрёт из-за тени, и земля станет голой и устланной опавшей преющей листвой, как и полагается ей быть устланной в девственном лесу...
Городские деревья в этом смысле, конечно, буквально — дети улицы: без родителей, без необходимой площади земли под ногами, без соответствующей микрофлоры и фауны. А ещё земля утрамбованная как камень, не продерёшься, а если что-то рыхлое попадается – значит, нерадивые прокладчики канализации хреново закопали, и проросших в зазоры между трубами элементов вычисляют по пробам корней, после чего беспощадно срубают. Не жизнь – мучение: только и можно поболтать с соседом, если аллея засажена одним видом. Благо, грибы есть везде. К слову не могу не помянуть орегонский опёнок, разорвавший шаблоны всей нашей команды. Итак, площадь его 9 квадратных километров, вес — 600 тонн и возраст — 2400 лет! Старше Иисуса! Мир никогда не станет прежним! Ясно, что гриб — не только плодовое тело, которое мы срываем, а вообще весь мицелий. Гриб — он как яблоня: яблок много, организм один, только растёт этот организм под землёй, и не видно его.

Теперь я иду на работу по Терлецкой дубраве и во все глаза смотрю на деревья. Ну, условно дубраве - не осталось тех старых дубов, благодаря которым она получила название. Но даже те, что есть, некоторые — поражают своим сложением.

Многие деревья затягивают корой проплешины, да уже поздно:

А вот дубок тонюсенький вьётся вокруг берёзы, практически из щели в её корнях выросший – темно ему:

Замечаю грибы в начале очередного ствола, поднимаю глаза — ствол сухой.

Напоследок предлагаю насладиться песней зяблика, чувством юмора автора, а также сравнить её русскую транскрипцию с немецкой. Я честно в немецкой зяблика не узнал. А русскую – да, слышал, и не раз, вот он какой, зяблик-то, оказывается! «Фьи-фьи-фьи-тья-тья-тья-твирь-вирь-вирьрьрь-чуврррИу»!

Старые широколиственные леса предлагают особый сервис: краткосрочный прогноз погоды от зяблика. Эти ржаво-красные птички с серо-голубой головкой поют песенку, ритм которой немецкие орнитологи передают примерно как «bin bin bin ich nicht ein schöner Feldmarschall».