4 Размышления у непарадного подъезда

От пьесы огрызочка куцего
Достаточно нам для печали,
Когда убивают Меркуцио —
То всё ещё в самом начале.

Безусловно, если судить книгу по меркам семидесятых годов предыдущего века, то это явное диссидентство и запрещёнка. Ну, или не разрешёнка. В любом случае — литература нежелательная. Для официальных властей. Потому, что книга открывает те неприглядные и зачастую теневые, умалчиваемые и вымарываемые партийно-советской цензурой эпизоды и приметы реальной жизни, которые на самом деле, конечно же, были и порой выходили на поверхность.

Неведомы замыслы гения,
Ни взгляды, ни мысли, ни вкус его —
Как долго ещё до трагедии,
Когда убивают Меркуцио.

Ну, вот все мы конечно же помним и знаем, что секса в СССР не было — о чём громогласно и с чувством превосходства заявила в оные времена по межконтинентальной телемостовой связи одна из советских гражданок, почти наверняка истово верящая в то, о чём она с таким апломбом изрекла (ко всеобщему открытому смеху — в заокеаньи, и полускрываемым ухмылкам советских граждан и гражданок). И потому буквально вскользь оброненная автором книги фраза о проститутках на улицах нашей столицы конечно же никак не вписывалась в Моральный кодекс строителей коммунизма. Да и все эти внебрачно-любовные связи и сожительства, все эти фиктивные браки, то и дело мелькающие в романе — всё это тоже никак не вписывалось в героический облик строителей коммунизма. И потому подлежало запрету и гонению, но лучше простому забвению.

Нам много на головы свалится,
Уйдём с потрясёнными лицами...
А первая смерть забывается
И тихо стоит за кулисами.

И конечно же никак не афишировались массовые переселения людей в места, расположенные вверху карты Советского Союза — ни единичные ссылки и высылки, ни, тем более, переселения целых народов и народностей. И редкие случаи прорыва книг с описаниями таких эпизодов и спецопераций в большую литературу («Ночевала тучка золотая» А. Приставкина) как раз только лишь оттеняют скрытость и умалчиваемость этой темы. Тем более, что и приставкинская «Тучка» была издана на полтора десятилетия позже «Финкельмайра», к концу восьмидесятых, когда кляп цензуры уже был частично извлечён из авторских ртов. И потому упоминание о высылке после присоединения прибалтийских республик части литовских граждан и вообще рассказ о судьбе Дануты никак не вписывается в требования к соцреалистической литературе.

Зато вовсю афишировались и подвергались уголовно-правовым преследованиям люди свободных творческих профессий — художники, поэты, писатели. Не все, конечно, но те, кто не состоял ни в каких творческих союзах и не отдыхал на переделкинских дачах, зачастую были вынуждены творить в стол, на чердак, в кладовку, а то и в мусорную корзину. А некоторые попросту отправлялись в эмиграцию как нежелательные антиобщественные и антисоветские элементы. И самым, пожалуй, близким к содержанию книги по сути случаем является судьба поэта Иосифа Бродского. Правда своего непризнанного гения Феликс Розинер в эмиграцию отправить не решился, а уготовал ему совсем другую долю.

Конечно, в книге описываются времена начала 60-х: у партийно-советского кормила гордо реял буревестник Н.С. Хрущев, который помимо революционного доклада на XX съезде КПСС известен также царицей полей кукурузой, грохочущим стуком ботинка по трибуне ООН и разгромом художественной авангардистской выставки. Кукуруза и ботинок к теме книги прямого отношения не имеют, но вот борьба с «формализмом и абстракционизмом» стартовала именно после памятного посещения выставки художников-авангардистов. И роман Феликса Розинера повествует как раз об этих временах и об этих нравах.

В центре внимания автора (и читателей) несколько в принципе довольно обычных людей: непризнанный поэт Арон Финкельмайер, признанный национальный «поэт» тонгорского происхождения Манакин Данила Федотович, простой советский инженер-специалист Леонид Никольский, некто литературный Мэтр, уже упоминавшаяся переселенка девушка литовского происхождения Данута, некто Леопольд Михайлович — бывший официант «Метрополя», но вообще большой специалист по культуре; и в эпизодах некоторые другие советские граждане и гражданки. И прихотливая судьба (в роли судьбы выступает автор книги Феликс Розинер) лихо закручивает жизненные перипетии обозначенных и неназванных героев и персонажей. Поэтов сводят в единую параллель творческие пути, причём поэт-то всего один, а числится в качестве автора совсем другой; возникают дружбы и опять-таки нелёгкие любови и привязанности, возникают спецслужбы (а куда же без них, коли роман о непризнанных гениях и угнетённых поэтах) и, соответственно, возникают дела и поступки, решения и деяния.

Если судить роман с позиций семидесятых годов предыдущего столетия, то это безусловно довольно смело и новаторски написанное произведение, а вот если отвлечься от сюжета и перейти к литературной форме, то как по моим вкусам, то в литературном плане книга вовсе не блистает ни языковыми находками, ни богатствами стиля, ни изысками литературной формы. Вообще при чтении довольно долгое время меня сопровождало зрелище идущего человека, которого мы видим перевернувшись вниз головой — наверняка многие вспомнят из детства, что стоит только посмотреть на идущего человека перевернувшись вниз головой, как тут же походка идущего странным образом становится подпрыгивающей и подскакивающей; образ этот возник от восприятия литературной формы романа, таким неровным и каким-то странным подпрыгивающим и раскачивающимся стилем он написан. И потому, опять-таки, на мой вкус, книга ну никак не может претендовать на нобелевку по литературе. Во всяком случае по своим литературным достоинствам. А если давать нобелевку по литературе за гражданское мужество или ещё за что-то там, то это всего лишь политизированная эквилибристика вокруг и около литературы.

Если говорить непосредственно о судьбах героев книги и вообще о сути происходившего, то конечно людей чрезвычайно жаль чисто по человечески — ломанные-переломанные судьбы, гнутые-перегнутые и невыпрямленные линии жизни, страдания и наверное даже муки тех, кто попал в жернова властей. Но вот только всегда приходит на ум и другое соображение: бродских единицы, а «поэтов-рифмолётов», совершенно искренне считающих себя Поэтами и Гениями — десятки и сотни, а то и тысячи. Достаточно немного поездить хотя бы по фестивалям авторской песни и потусоваться по разным литературным гостиным и поэтическим кружкам — непременно такие встретятся. К чему я это? А собственно говоря, ни к чему, так просто, пришло в голову…

Но вот расположенные почти в эпилоге размышления Леопольда Михайловича о сути творчества и об искусстве и о их взаимосвязи и противостоянии — вот это было действительно интересно. Спорно, но интересно.

У черного входа на улице
Судачат о жизни и бабах
Убитый Тибальдом Меркуцио
С убитым Ромео Тибальдом.