5 Рага Мышкина

В наш век литературного пластика, когда книги пишутся тяп-ляп, «прочитать и выкинуть в мусорку вместе с одноразовой салфеткой», и годны в большинстве своем только для пресс-релизов и обзоров, для рекламного шума «большая книга о больших чувствах, трагедиях, судьбе» (нужное вписать), оказывается, есть люди, работающие по старинке – на совесть, на века. Роман Рой производит впечатление олдскульной прозы – основательной, неторопливой, с бережным вниманием к деталям, со своей философией и стремлением к панорамному изображению мира. Жизнь течет, как и встарь, а потому достаточно времени не только для любви, но и для красоты и размышлений, вот что понимаешь, читая «Жизни, которые мы не прожили».

Основа тягучей и вязкой романной мелодии задана уже на первых страницах – старик на седьмом десятке Мышкин Чанд Розарио собирается написать завещание (а тут еще бандероль, явно имеющая отношение к его прошлому). Простое вроде бы решение сподвигает его на развернутые воспоминания о своем детстве в Индии конца 30-х годов XX века, о событии поворотном в его судьбе – бегстве матери Гаятри из дома и семьи с художником («русским немцем») Вальтером Шписом.

А дальше? Дальше открывается удивительный мир мелочей, полутонов, переживаний, потаенных историй, растущих подобно снежному кому от страницы к странице. Воспоминания - удел старых и одиноких. Было или не было? Память конструируется воображением. Мышкин не просто вспоминает, он пишет книгу своей жизни.

В коммерческой беллетристике вариативность становится поводом для литературных забав, читательского развлечения. Нас заставляют наматывать круги по одному и тому же пространству-времени: давайте сперва посмотрим, что случилось при таком раскладе, а теперь - при другом. Жизнь настолько бедна в подобного рода авторском представлении, что ей требуется добавка. В результате он прикручивает к основной линии новые вариации, такие же полые и блеклые.

В жизни полноценной, полнокровной нет необходимости в искусственном увеличении числа сюжетных веток. Память услужливо подскажет столько деталей и поворотов, сколько не присниться пришпоренной писательской фантазии. И это несмотря на то, что сделанный выбор в реале делает невозможными иные альтернативные линии.

Каждый из членов семьи Розарио в романе совершает свой выбор, закрывая для себя ту или иную перспективу (добрый дедушка становится врачом, забрасывая семейное мебельное дело, отец Мышкина Нек Чанд отказывается от своей фамилии Розарио, Гаятри отрекается от семьи в пользу свободы, а сам Мышкин находит третий путь, игнорируя родительскую дилемму «искусство или политика?»). Беднее от этого они не становятся, просто проживают жизнь ту, а не эту, оплачивая свой выбор утраченными возможностями. Лишь немногим гениям, талантам дано совершить выбор с легкостью и без потерь, все обратить себе во благо – и тюрьму, и тропический рай. Таков Вальтер Шпис («счастье само меня как-то находит»), чей идеализированный образ представлен в романе. Но и его лучезарная уверенность («если мир в опасности, мы все равно должны петь, танцевать и жить») кажется чем-то наивным, инфантильным, даже самодовольным, перед лицом всеобщего заговора политиков против жизни.

Почему мы выбираем ту дорогу, а не эту? Загадка. Впрочем, причин много – в этом виновато наше стремление к определенной цели, результат давления со стороны окружающих, игра случая (лучшее в жизни, по словам Вальтера Шписа, происходит по воле случая), игра политиков, воля государства, войны, которая вообще все меняет. Иногда причиной всему – конкретные люди, отец, мать, гений, приехавший навестить старую знакомую, собственный ребенок. Так Мышкин, отталкиваясь от слов матери, приходит к выводу, что стал для нее своего рода удавкой.

Письма самой Гаятри это не подтверждают. Но в свою очередь умалчивают о многом. И это согласуется с общей концепцией литературы не только как выявления, но и утаивания мыслей, чувств и фактов.

Тема памяти в романе причудливо перетекает в тему литературы, правдивости и значимости написанного. «Написанное остается». Единственное прочное прибежище памяти, открывающееся будущим поколениям, становится одновременно бременем и оковами, обвинительным документом, свидетельствующим о подтасовках и умолчании.

У меня мелькает мысль, что дотошность самого романа Рой в какой-то степени намеренна. Мы чувствуем как ценна для нее и ее героя Мышкина память об Индии последних лет британского владычества (много ли мы знали о концлагерях для военнопленных, безразличном отношении к тому, кто победит Черчилль или Гитлер, или танцах, песнях тех лет, лавчонках и улочках индийского города, забавах ребят, перипетиях политической борьбы). Но она же оказывается изматывающей, давящей, тормозящей развитие основного сюжета.

Тема взаимосвязи, взаимовлияния и даже прямых перекличек литературы и жизни занимает в книге не последнее место (и дело здесь не только в том, что к концу книга все больше приобретает эпистолярный характер). Судьба матери Мышкина перекликается с историей девушки из романа Майтрейи Деви, влюбившейся в студента по имени Мирча Элиаде (это ответ на роман самого Элиаде «Майтрейи» и собственная версия произошедшего). Фрагменты этого романа вплетены в текст Рой и эта невыдуманная история органично вписывается в происходящее. Ты не видишь, не замечаешь границы между документальным и художественным, теряешься в вопросе, где она, где грань между историей, рассказанной одним и другим автором.

Мысль изреченная - есть ложь. Запечатленная в слове мудрость, создает ощущение удушья, спертости. Написанное не просто остается, оно угнетает.

Тема литературы, писательства в самом широком смысле этого слова интересна еще и потому, что она вплетается в противостояние двух жизненных позиций, которые в романе персонифицированы в образах деспота-демократа Нека Чанда и ценителя всяческой красоты Вальтера Шписа.

Весь роман Рой можно представить как прение между аполлоническим и дионисийским началами. Нек Чанд воплощает мир разума, политики, риторики свободы, слов, национализма, генерализирующего, почти тоталитарного начала. Вальтер Шпис представляет искусство, практику, живопись, музыку, танец (все имеющее невербальное начало – красоту в чистом чувственном и непосредственном виде), он – очередной председатель Земного шара, а не какой-то там гражданин Германии, выступающий за плюрализм, за многообразие.

В итоге Рой создает удивительный по своей противоречивости текст, подвергающий сомнению доминирование слова над переживанием, образом, эмоцией.

Но в том –то и дело, что это не прощание с литературой, а попытка вернуть ее к живописи и музыкальности. Рой сама много делает в этом плане, превращая свой роман в череду завораживающих ярких, эмоциональных сцен и образов. Осуждая иссушающую рациональность, ее снобизм, она не лишает разум права на существование. Импровизационность памяти сочетается в книге с остротой мысли, с философской мудростью, констатирующей великое несовершенство и гармоничность человеческого существования, с его неудовлетворенностью, жаждой и, одновременно, неспособностью достичь идеала. Однако в непрожитых жизнях, возможно, и таится возможность многообразия.

Ода издыхающей лягушке