4 Где люди поедали людей

Продолжая ревизию советского мифа, Юлия Яковлева добирается до блокады Ленинграда, где язвительная мстительность «Детей ворона» сменяется псевдонаивным покаянием. Вот таким, чтобы лбом в пол с широко распахнутыми детскими глазами, по заведенной мифологической традиции – да воздастся детям за грехи отцов.

А ведь по сюжету и образам получается нестандартная повесть, основанная на событиях, в литературе для разных возрастов событиях ставшими культами. Яковлева продолжает взмахивать веслом и катать читателя по кромешной тьме. Она постоянно изобретает живописные образы, щедро удабривает текст разнородными и разностилевыми эпитетами, метафорами – так будто бы детское сознание дробно собирает сложную, манящую, пугающую реальность в игру – единственный способ преодоления всего непонятного, смертельно опасного. Писательница не делает своих персонажей героями даже посреди войны. От того дерзкого спасителя младшего брата Шурки из первой книги не остаётся ничего. Хотя дети подросли на три года, они остались довольно наивными и доверчивыми. Они совершают самые обыкновенные проступки, их желания обыденные и естественны, лишены какого-либо надрыва. И в этом есть своя правда. Довольно рассказано о тех детях и подростках, которые вставали к станкам и орудиям, защищая города и страну. Яковлева хочет рассказать о самом начале – о растерянности, о пропаганде, резко расходящейся с действительностью, которая не сумела должным образом настроить людей. Во сне Шурка видит двух чудовищ. И одно из них – Ворон – скармливает другому города. Так в детском сознании Яковлева решила показать сомнение в бравых сводках о скором конце войны, крепкой армии и сдержанных сообщениях об оставленных городах. Сцена очень спорная, даже не тактичная. Это нужно решиться на очень серьезную провокацию, чтобы заявить – Сталин нарочно приказывал отступать, чтобы «накормить» Гитлера. Но так писательница выразила недоверие к официальной пропаганде и шлейф страха от недавних репрессий.

В развитии сюжета, несмотря на увеличившийся в полтора раза объем, Яковлева продолжает использовать ту же схему. Начало – безоблачное детство, яркий город (в котором, конечно, живут серые люди), нагнетание тревоги, контрапункт внутреннего инфантильного мироощущения и жестокого окружения, прозрение, испытание и модный клиффхэнгер – ожидание продолжения. Даже система персонажей и сюжетных ходов совпадают. Взрослые проявляют заботу о детях, но потом исчезают, предоставляя им самим справляться с ужасом и выживать. Злодеи выведены карикатурно, сатирически. Кажется, что это еще один виток ада, где пытки меняются, но принцип остается. Разве только в «Краденом городе» меньше сюрреализма. Фантастические элементы миражами проскакивают, нагоняя саспенс, а сказочное путешествие в загробный мир исполнено по канону. И даже жертва игрушечного медведя, спасающего своего нового хозяина откликается очень сентиментальным и знакомым. При желании в этом можно увидеть и аллюзию на какой-нибудь военный подвиг, но интонация самой Яковлевой, похоже, не допускает никаких позитивных прочтений «черного времени нашей истории».

Да и к финалу как-то выясняется, что книга вовсе не о блокаде для подростков. Писательскую манеру Яковлевой можно назвать «нет времени объяснять». Сюжетные провалы постоянно требуют заполнения своей собственной фантазией. И здесь не только не дается возможности осмыслить хоть какие-нибудь бытовые реалии, но и представить всю глубину блокадной трагедии без серьезного исторического и литературного опыта. Всё подается через намеки, эффектно оборванные фразы и мысли, метафоры, которые только взрослому читателю и доносят боль, ужас, отвращение от метаморфоз, случившихся с людьми. Но кто виноват в этих превращениях, деградации, омертвении? Внешнего врага в повести нет. Нет даже ощутимого страха перед бомбежками. Яковлева сгущает время настолько, что за пару осенних месяцев ленинградцы оказываются одержимы голодом и вымирают в геометрической прогрессии. И это оказывается местью города за… революцию. Краденый он потому, что большевики отобрали парадный Петербург у законных владельцев и вручили серым грубым людям, превратившим дворцы в коммуналки, разлучивших лепнину и мебель как семьи. Глупость этой инсинуации можно простить ребёнку. Но Яковлева вкладывает разъяснение в уста мифологического героя.

Книга вызывает живые, если не яростные эмоции, потому что вокруг этой незаживающей раны до сих пор бьются наследники тех, кто уже не сможет рассказать всей правды или солгать. Борьба с мифами сама превращается в миф, который сам себя не очень внятно, захлебываясь в лукавых эмоциях, интерпретирует. Попытки Яковлевой расковырять идеологическую травму, неудержимое altera pars, проигрывают её умению погрузить грубый натурализм в сказочно-мифологическое пространство, напугать современного читателя, выросшего в уюте, не столько бедствиями недавнего прошлого, сколько угрозой будущего кошмара.