2 Газ, квас, керогаз

Сразу скажу — я не считаю что графомания это плохо или все графоманы бездарны. Нет, графомания это болезнь — вне шкалы «хорошо-плохо», это просто такая данность. Как синдром Жиля де ля Туретта — в нервных тиках нет ничего хорошего, конечно, но осуждать больного человека в системе «хорошо-плохо» тоже нельзя. Это вот такая данность. И как больной синдромом Туретта не может себя контролировать — так не может себя контролировать и графоман. Маниакальная форма его реализации выражается в создании текста. Графоманы бывают очень талантливыми — как по мне, Марсель Пруст был очень талантливым графоманом (глубоко фрустрированным, конечно) . Пусть меня закидают камнями — но у Л.Н. Толстого тоже наблюдались схожие симптомы — мы видим что писал он и когда мог, и когда не мог, и когда хотел, и когда не очень хотел — явно написание текстов для него носило терапевтический характер (как натура крайне энергичная, Л.Н. Толстой находил «отдохновение» не только в писательстве, о чем все знакомые с его биографией очень хорошо знают). Поэтому осуждать этот текст только за то что он графоманский — я не буду. Но все-таки оценку нельзя объяснить без более глубокого проникновение в суть графомании — а значит нам придется её произвести.

Характерные признаки графомании
Графомания избыточна. Там, где обычный писатель напишет одну строчку, писатель времён Рабле — 3-4 строчки, постмодернист либо одно слово, либо 15 строчек (но эти 15 строчек все-таки будут подчинены какой-то глобальной идее) графоман будет писать максимально много. Старательно перечитав своей текст графоман снабдит его дополнительными пояснениями, придаточными, введет новые элементы, которые никак не повлияют на его глобальный замысел (ибо его нет, см. следующий пункт). Избыточность текста один из главных симптомов болезни — закономерно, что из него вытекают и другие побочные эффекты, в частности отсутствие главной идеи.
Графоманские тексты не имеют ядра повествования. Графоман пишет ради того, чтоб писать. Он эклектичен и всеяден, протеичен и многолик. Он может начать с антиутопии, перескочить на социальную драму, продолжить детективом, вклиниться боевиком, и все это закончится ничем. Графоман пишет ради того чтоб писать — а не ради главной идеи. Как только идея перестает давать ему пищу для создания текста — он легко с ней расстанется, и начнет писать что-то другое. Философия, любовная линия, боевик, драма, ужасы, сатира — все это только топливо для его печи. Он может на несколько часов расписать вам что-то, и такое внимание у нормального писателя обязательно укажет на то, что данный объект еще вернется — у графомана же этот объект исполнил свое предназначение в момент описания. Ружья Чехова были предназначены для стрельбы — исполнение их функции сводилось к тому, чтоб выстрелить. Ружья Графомана стреляют в момент развешивания, вернее, их развешивание и есть стрельба.
Графоман зациклен на себя. Поскольку графомания это болезнь психическая — он не может выйти за рамки самого себя. Текст графомана это отражение графомана, но никак не выход «за» рамки личности, его продуцирующей. Графоман в своем тексте не создает, он переносит; работает он с объектами, которыми он окружён. Вот наше произведение — вроде дело происходит в будущем, но те 30 лет, отделяющие героев от происходящих событий не принесли ни новых имен в сфере философии, ни новых имен в музыкальной сфере, ни новых технологических открытий. Автор не смог выпрыгнуть за рамках тех объектов, которые его окружают. Поэтому в самом начале нас встречает дичайшая сцена, когда журналистка лезет фотографировать Ганта, хотя даже 3-и года назад представить подобное было уже невозможно — для этого были радиоуправляемые дроны (писатели-антиутописты всегда аккуратны — и Оруэлл , и Хаксли с самого начала вводят детали, позволяющие безошибочно определить — перед нами будущее). Графоман не может прогнозировать будущее, т.к. он пишет не для этого, а повинуясь своей болезни. Великий Жюль Верн тоже не избежал обвинений в графомании — но он совершал то, что невозможно для графомана — он давал некие элементы будущего, модели будущего, которые в его время просто не существовали. Если он и был графоманом — то он был невероятным графоманом-прозорливцем (хотя никаким графоманом он не был). Когда говорят, что Голубое сало Сорокина это графомания, я адресую человека к началу данного произведения — это пример новояза но не скроенного из известных нам слов, а именно совершенно нового новояза, того, который непонятен людям прошлого (т.е. читателям). Графоман на такие выверты не способен — магистральное течение его текста совершенно иное.
Графоман не может остановиться. Увидев какую-то жилу — он начинает её эксплуатировать, пока не высосет до дна. Будь то шутка, повествование, еще что — все станет топливом и сгорит в этой печи.

Зазвонил телефон. Обе вздрогнули. Джоан с облегчением перевела дух, осознав, насколько была взвинчена: ее волновало, что она говорит обо всем этом как-то походя, недостаточно эмоционально.
Но когда на втором звонке рука инстинктивно схватилась за пистолет, она поняла, что недостаток эмоций в данном случае не проблема.
— Возьми трубку, — сказала она на третьем звонке.

Обратите внимание — насколько высушена тема одного телефонного звонка, как варварски он проэксплуатирован. Автор выжал из него все, притом что для повествования этот набор абсолютно избыточен — героиня была взвинчена и до этого, портрет её был нарисован, пистолет у неё уже был.
Источником могут быть и другие вещи:

— Бывшая жена миллиардера, — сказал Прохаска. — Она была главным начальником отдела рекламы в «Промышленных Предприятиях Ганта», ревизором общественного мнения. Давным-давно.
— Это еще не все, — добавил Хартауэр. — Она родилась из пробирки, незаконная дочь сестры Эллен Файн, монашки-нонконформистки, которая возглавила Поход католичек-женщисток еще тогда, в нулевых.
— Католичек-женщисток?
— Ну сам же знаешь: лесбиянки, которые сожгли рясы и хотели получить одобрение Папы, чтобы рожать детей.
— А, — выдохнул Эдди, который на самом деле ничего этого не знал. — Если ее матушка была монашкой-лесби, а муж — миллиардером, что она делает в канализации?
— Епитимья.

Здесь источником стал юмор автора (автор вообще любит пошутить) — и автор довел свой юмор до той самой грани, когда у читателя рот начинает раздираться зевотой. Шутка выдыхается где-то в середине, а оставшуюся часть уже стараешься быстрее преодолеть это болото. Все-таки хорошие анекдоты коротки — слишком длинный анекдот это почти никогда не смешно. Можно было бы сделать это мазком — но автор старательно размазывает этот мазок на как можно большую площадь. Все ради славного дела увеличения холста.
Графомания это работа на объем, а не на красоту. Помните живые блестящие диалоги, когда говорящего можно узнать по манере речи даже не видя, кто это говорит, как в рассказах О. Генри или Марка Твена , Антона Чехова или Максима Горького (особенно в пьесах двух последних)? Помните? Так вот забудьте! Их здесь не будет. Героев много и понять, кто же говорит какой текст, будет очень сложно. Ибо говорит это все один человек — автор. Герои одинаково шутят, герои со схожим ритмом в повествовании, герои мало отличаются даже характером речи, зависящим от уровня достатка и социального статуса. Характерные отличия тоже декларируются — но автор опять не может выйти за пределы самого себя. События тоже выветриваются молниеносно. Как мельтешение муравьев — вроде ты запоминаешь кто куда пошел, но в этой мельтешащей каше все быстро исчезает из головы. И мы обречены ходить в этом огромном поле очень долго, без надежды увидеть хоть что-то оригинальное.

О газ-квас-керогазе
Признаться, меня немного напугали сравнения с Адамсом . «Он смешной как Адамс и Пратчетт » — где-то прочитал я, и, признаться, мурашки забегали — Адамс мне вообще смешным не показался. Более того, как раз Адамс для меня на долгие годы и стал примером воинствующей графомании на фантастический манер (да простят меня всего его поклонники). От одного сравнения Адамса с Пратчеттом, которого я нежно люблю и считаю гением, становится как-то не по себе — остается только понять, от кого же тут больше? Увы, все пошло по худшему сценарию — больше тут было от Адамса. Дело даже не в невнятном сюжете, не в жанровой неопределенности, не в юморе, который есть, но он однообразен — дело именно в этом графоманском душке.

— Его забили до смерти, — сказала Джоан. — Книгой «Атлант расправил плечи».
Они все еще курили в оранжерее. Джоан убрала бегонии со столика на колесах и разложила бумаги по делу Чайнега, чтобы показать Змею.
— «Атлант расправил плечи», — спросила Змей, — это тот здоровый роман Айн Рэнд?
— Он.
— А по-русски ее имя начинается на букву «Э», как в слове «энтузиаст»?
— Вообще-то — на «А», как в слове «алчный», — ответила Джоан

Вот неплохая же шутка в самом начале — смешно и забавно. Но вот что начинается дальше? А дальше начинается графоманский ад — автору понравилась тема, и он не хочет её отпускать. Эти рабы еще не отработали для автора весь своей потенциал, не добыли всю словесную руду. А без словесной руды том не будет весить нужные тонны. Помните Маяковского?

Поэзия — та же добыча радия.
В грамм добыча, в год труды.
Изводишь единого слова ради
Тысячи тонн словесной руды.

Никогда это графоман не повторит — как это извести тысячи тонн? Как это графоман-поэт напишет короткий стих? Как это графоман-романист напишет короткий роман?
Честно, я бы простил даже графоманию (повторюсь, графоманы бывают и талантливыми) — но я не могу простить скуку. Мне было откровенно скучно это читать. И последняя треть книги, приобрёвшая нотки боевика, тоже не смогла меня повеселить.
Может это изысканынй стеб? Такая тонкая сатира? Нет, это не стеб и не сатира — сатиры здесь столько же сколько боевика или антиутопии — все это только топливо. Сгорев, оно даст новые слова. Но писалось все это не ради стеба или сатиры.
Как итог: Если я хочу почитать антиутопию — у меня будет целая палитра писателей-фантастов, начиная от Азимова и заканчивая Шекли . Нужны будут приключения в фантастическом мире — Гарри Гаррисон к моим услугам. Нужен будет трэш — есть Чак Паланик , тоже графоман, но значительно более талантливый. Нужна будет социальная философия под маской приключений? Есть Желязны , Дик и куча других фантастов, которые больше чем фантасты. Так зачем мне, спрашивается, лезть в подвал, где Мэтт Рафф четыре года создавал нетленку наедине с собой? Ради чего? Ради этих дивных строк?

Если живешь в США после Пандемии и у тебя черный любовник, сложность в том, что нельзя потребовать у него бросить пиратство и начать нормальную жизнь; а если у тебя разумная заботливая любовница все равно в какой стране и все равно в какую эпоху, сложность в том, что у нее нельзя потребовать не волноваться, когда с незаряженной рогаткой отправляешься на борьбу с Голиафом.

Ради фантазий как негры все вымерли? Ради воскрешения Айн Рэнд (Господи спаси!)? Ради образца фалометрии в виде самого высокого небоскреба (для будущего даже какая-то постыдно-устаревшая мечта — уже давно комплексы переросли в самую длинную яхту или самую большую капитализацию)? Нет ответа на этот вопрос — получается, зря полез.