2 «— Да, теперь положение таково, что либо они нас, либо мы их будем вешать!»

Все прекрасно в этой книге: и смещение акцентов, и периодические выкрикивания «не виноватая я» и мягкий компромат на деятелей типа Ленина и Молотова. Больше всех доставалось Сталину, конечно, но в конце книги. Также, как и остальные «переворотчики» темного Октября, Раскольников считает, что если он произнес несколько раз фразу «адмирал Вирен» был жесток с матросами», то это дает право им его пристрелить и сбросить в овраг. Да и вообще: «Расстрелы офицеров, происходившие в первых числах, марта, носили абсолютно стихийный характер, и к ним наша партия ни с какой стороны не причастна.» Революцию задумали мы, а вот к гневу революционной толпы не имеем никакого отношения, как бы подчеркивает Раскольников в своих воспоминаниях. И продолжает смаковать убийство за убийством. «Более мужественно, чем Вирен, умер адмирал Бутаков. Этот весьма недалекий адмирал просто-напросто отказался отречься от старого режима и не унижался, цепляясь за жизнь, как это делал Вирен.» Да чего переживать, если по официальным данным (уж не большевиков ли?) «всего было убито 36 морских и сухопутных офицеров.» В это верится с большим трудом потому, что время было тревожное, нервы у матросов расшатанные и вот такие «казусы», судя по книге Раскольникова, случались довольно часто: «Когда один офицер был арестован и препровождался в следственную тюрьму, то по дороге он начал браниться:
«— Мерзавцы, вот погодите — из Ораниенбаума придет пулеметный полк, так он с вас снимет шкуру.
Эти угрожающие слова вывели из себя сопровождавших его матросов, и он был убит тут же на месте. Еще слишком была сильна неуверенность в завтрашнем дне…»
Это же прямо чистосердечное признание: мало было нас, переворотчиков, господин Прокурор, вот и приходилось шмалять…

В книге много характерных деталей, отображающих суть революционеров того времени. Они, например, собирались требовать «отмены Андреевского флага, как символа насилия и старорежимного издевательства.» Вокруг была самая настоящая Булгаковская «шариковщина». Чем гордится Раскольников, когда описывает будни газеты «Правда»? А вот чем: «подавляющее большинство сотрудников газеты принадлежало к составу рабочих, матросов и отчасти солдат. Только два раза принес свои бездарные статьи некий учитель кронштадтской гимназии, очень быстро перекочевавший к меньшевикам.»
Из интересного:
Из этой же среды в редакцию «Правды» просочился Молотов (он же Скрябин). Тот самый, который и пакт с немцами подписал. Но удивительное дело – из всех, кто входил в редакцию «Правды» (а это Еремеев, Ольминский. Позднее Сталин и Каменев) – Молотов единственный, кого не трогали и не трогают как современные либералы, так и либералы тех лет. Цитата от Раскольникова сюда же: «После возвращения из ссылки Л. Б. Каменев и И. В. Сталин, также находившийся в Ачинске, «оттеснили» па второй план более радикальную, но менее известную в партии группу местных большевиков во главе с А. Г. Шляпниковым, П. А. Залуцким и В. М. Молотовым.»
Восприятие реальности и дяди Федора Раскольникова весьма своеобразное. Вот он негодует из-за того, что анархисты «самочинно заняли помещение на одной из лучших улиц Кронштадта.» И на следующей странице спокойно сообщает, что Ленин поехал в «цитадель большевизма, бывший дом фаворитки царя Кшесинской, после Февральской революции занятый нашими руководящими партийными учреждениями.» Ах, да, тот факт, что Ленин прибыл из Германии, Раскольников выдает за великую и остроумную победу большевистского разума над немцами. «Остроумная идея проезда через Германию нам как-то не приходила в голову — настолько мы свыклись с мыслью о непроходимых барьерах, установленных войной между воюющими государствами.»
Ну, а Ленин, в мемуарах Раскольникова, еще не вошел в образ «дедушки». Решение любого вопроса у Ильича всегда наготове и всегда одно и то же: «расстрелять!» Причем и своих. Раскольников тоже едва не попал под горячую руку. « — Что вы там такое наделали? Разве можно совершать такие поступки, не посоветовавшись с ЦК? Это — нарушение элементарной партийной дисциплины. Вот за такие вещи мы будем расстреливать, — принялся меня отчитывать Владимир Ильич.» А расстрелять Ильич хотел Федю за то, что тот … допустил декларирование Советской власти в Кронштадте. Вот это поворот!
Коньком пропаганды Раскольникова, стало распространение идеи «братания» между российской и немецкой армиями. И пер он в этом вопросе буром, не обращая внимания на возражения «недалеких» солдат: «— Мы только что вернулись из-под Цереля, — истерически закричал один из матросов, — там каждый день немецкие аэропланы бросали в нас бомбы, а вы говорите о братании! Вот вас бы в окопы! Братались бы там!»

В общем, ничего нового. Даже прятались друзья-товарищи Раскольникова за мертвецами. Странно, что не выдумали праздник поминовения какой-нибудь Кронштадской сотни, или тысячи… «После его окончания все участники митинга по предложению тов. Берга направились на братскую могилу. Мы образовали стройное шествие и двинулись с пением революционных песен. Встречавшиеся на пути финские буржуа с удивлением рассматривали неожиданную демонстрацию и при пении похоронного марша: «Вы жертвою пали…» были вынуждены снимать свои шляпы.»

Эх, а ведь так просто было перегородить путь в Питер этой шушере. Даже сам раскольников пишет об этом: «Если бы Временное правительство нашло в себе достаточно решимости, вроде той, какую проявил контрреволюционный помощник морского министра Дудоров, приказавший подводным лодкам топить всякое судно, выходящее в эти дни из Гельсингфорса на помощь Питеру, то путем установки пары батарей на берегу морского канала ничего не стоило бы преградить кронштадтцам вход в устье Невы и, сверх того, потопить в грязных волнах «Маркизовой лужи» один-два парохода, доверху нагруженных активными, боевыми врагами Временного правительства». Да только Керенский сыграл свою роль и ушел. Жалко, что не как мавр…
А уж сколько героев в этой книге – не перечесть. Вот, например, девушка-одуванчик « Катя Смирнова стреляла в местного губернатора. Несовершеннолетие спасло ей жизнь: смертная казнь была заменена бессрочной каторгой.»

Шаблон всегда остается прежним: в 1905 году быдло на Потемкине обстреливало Одессу. А в 1917 Ленин стремится повторить их «подвиг». «— Хорошо, — едва выслушав, нетерпеливо продолжал Ильич, — если нам понадобится обстреливать окрестности Петрограда, куда можно поставить эти суда? Можно ли их ввести в устье Невы?»
Точнее всех ситуацию обрисовал боевик Подвойский: «— Да, теперь положение таково, что либо они нас, либо мы их будем вешать!»
А ведь ни сил, ни оружия, ни людей для успешного переворота у большевичков не было. Одни понты. «Единственный смысл вывода неимоверно устарелого корабля на позиции в Морском канале заключался в том, что его грозный вид мог послужить стимулом морального подъема питерских рабочих и солдат.» А едва Царское село было занято людьми Краснова, то Подвойский, «который от волнения выглядел бледнее обыкновенного», совсем растерялся. А ведь вояки на стороне большевиков были что надо: «Едва наш поезд успел подойти к пассажирской платформе Николаевского вокзала, как мне доложили о происшедшем несчастном случае: один матрос, выйдя из вагона, пошел в город, но недалеко от вокзала, на мосту, вследствие неосторожного обращения, у него взорвалась ручная граната и он был разорван на куски.»
Все это больше напоминало спектакль для иностранных зрителей, нежели «революцию». Даже похороны были превращены в водораздел будущей гражданской войны. «В Москве вообще было поступлено оригинально: в один день хоронили наших, а на следующий день — юнкеров. Разумеется, белая гвардия не преминула устроить из похорон своих жертв религиозно-церковную и контрреволюционную демонстрацию.»
В общем, традиционно остается закончить словами: «вот такая фигня, малята».