5 Другое наше всё, которое в прозе (продолжение)

В третьем томе всё становится серьёзным, война выступает на первый план, когда враг вторгается на территорию России. Выражение «нет и не может быть никакой военной науки», высказанное князем Андреем, ещё в школе предоставило мне возможность без угрызений совести не пытаться следить по карте за продвижением войск, а получать удовольствие от общей атмосферы суеты с оружием, хаоса и разнообразных проявлений патриотизма.
Чрезвычайно сильное впечатление производит на этом фоне «маленькая война» в семействе Болконских. Старый князь и до того, казалось, находился в непрерывным сражении с домашними, с действительностью и дистанционно — с Наполеоном. Нужно очень любить и жалеть его, чтобы отражать удары, подобные демонстративному романчику с «Бурьенкой». Но смерть князя — одна из сцен, над которыми я не могу не похлюпать носом.
Именно в третьем томе присутствуют моменты, которые я не понимаю до сих пор. Например, причина бунта крестьян в Богучарове. И главное: кто же всё-таки победил в Бородинской битве? «ВиМ» оставляет такое впечатление, что — мы. А французы утверждают, что они. Тот же шок я испытала, когда в 1990 мне стало ясно, кто проиграл в Холодной войне. Истина, по известному выражению, где-то рядом. Кутузов был убеждён, что победили русские, уже потому, что потери со стороны врага оказались невосполнимыми. Но Толстой описывает сражение, в котором победителя быть вообще не могло. Хаос, бессмыслица и смерть. Мучительнее всего — сцена ранения князя Андрея. «Ну а он торопился, как-то раз не пригнулся...» - прямо как у Высоцкого.
Мародёрство, самосуд, неорганизованная эвакуация и транспортировка раненых, попросту — бегство, - всё это описано так реально и создаёт такое же болезненное ощущение, будто рассматриваешь полотно Босха. Жутко становится и от мысли, что в те времена ещё не было морфия! Что же давали раненым? Вероятно, только напутствие... Теоретически страдание читателя должно уравновешиваться эпизодами проявления милосердия, даже к врагу. Практически — нет, не уравновешиваются. Во-всяком случае, мои.

Четвертый том начинается с загадки. У Толстого это — уже не первая на моей памяти «женская тайна». В «Анне Карениной», например, Долли получает какое-то оставшееся за многоточием откровение о том, почему, каким образом Анна больше не забеременеет. В «ВиМ» загадка подобного же рода — болезнь Элен. Моё смелое предположение — септический аборт. Ещё одна мысль: сифилис. А отравилась каким-нибудь "патентованным средством". Жаль, что Льва Николаевича спросить уже нельзя. Так же, как и про Платона Каратаева. В школе этот персонаж представлен был нам чуть ли не выразителем идей самого Толстого, «гласом народа». Душевный дядька, мастер на все руки и поговорить не дурак. К сожалению, не могу себе представить его в мирное время: кажется, спился бы с его идеей всех любить и жалеть. Наверное, мне потребуется ещё разок-другой прочитать роман, чтобы проникнуться философией Каратаева.
О судьбе Пети не могу читать, больно, так и пролистываю несколько страниц от «Ура! - воскликнул..» - нет, невозможно, врезается в память сильнее, чем хотелось бы. Кстати, именно воспоминания о судьбе Пети Ростова заставили меня эмигрировать, когда старшей дочери пришла повестка в армию.
Финал показался мне немного затянутым, а рассуждения о движении народов — излишними, повторяющимися. Впрочем, забавная метаморфоза Наташи — хорошее завершение всей истории. «Рука, качающая колыбель, правит миром».