5 Вирджинии Вулф я не боюсь

В отличии от критика и ученого, читатель вечно стремится по наитию, неведомо из какого сора, сам для себя создать целую теорию писательского ремесла. Поглощенный чтением, он день за днем словно ткет полотно – пусть оно не очень ладно скроено, зато занятие это каждый раз доставляет ему минутную радость.

Я боялась Вирджинии Вулф. Смутно ощущала в ней фигуру немыслимого масштаба, одним своим существованием способную обнулить всякого, дерзнувшего выносить суждение о предмете ее интереса, не будучи ею. Занятно, что критические и литературоведческие работы, и философские труды, и разного рода ученые трактаты читаю без смущения. Чего-то не понимаю и признаю это; что-то другое понимаю частично и была бы не против, чтобы кто умный растолковал; с какими-то признанно авторитетными мнениями рискую не соглашаться. В ней интуитивно чувствовала колоссальную мощь, после столкновения с которой, картина мира уже не будет прежней. Такого рода потрясения всегда связаны с необходимостью выхода из зоны комфорта, существенной корректировки системы понятий и ценностей, чего обывателю никогда не хочется делать.

Предчувствия ее не обманули. Эссе Вулф на порядок превосходят не только мои попытки говорить о книгах, но экзерсисы всех известных мне людей, подвизавшихся на этом поприще. Никогда раньше я не ощущала такой бездонной пропасти между уровнем собственного умения выносить точное непредвзятое, опирающееся на многие параметры оценок суждение, и способностью к тому же у другого – даже у медийных фигур, даже у признанно великих. Нескромно, да ведь я и не скромна. Не в этом случае. То есть, практически во всех оценках с госпожой Вулф совпадала (там, где имею понятие о предметах ее суждения). Но она, говорящая о книгах, так немыслимо хороша как вольная птица в небесах, где прочие – летательные аппараты той или иной степени технической сложности, искусности исполнения, богатства материала. Признаюсь, не раз думала, читая: Куда уж после нее?

Однако небо большое и моему воздушному змею хватит места покувыркаться в потоках восходящего воздуха. Тем более, что сборник, посредством которого познакомилась с эссеистикой Вулф, называется «Обыкновенный читатель». Открывающий его текст «Пэстоны и Чосер», сразу задает планку читательских ожиданий этому немалого объема (под восемьсот страниц в пересчете на офсет) фолианту. Умный, интеллектуальный без снобизма, доброжелательный, исполненный нежности к героям и читателю тон. Рассказ о семействе Пэстонов, чей предок привез в родной Норфолк кусочек животворящего Креста Господня, да так и не удостоился, к негодованию окрестных кумушек, приличного надгробного камня от потомков. То, как менялось отношение к грамоте в этой семье на протяжении поколений. Что для славной матроны было способом рационального хозяйствования, письменных отчетов супругу и повелителю о проделанной работе, да инструментом ведения реестра движимого имущества, то подарит ее сыну радость встречи с «Кентерберийскими рассказами» Чосера. В них благородный сквайр станет сбегать от обыденности во всякую удобную (и особенно неудобную) минуту. А вот поди ж ты, вспоминаем мы сейчас этого мелкого помещика из середины XV века благодаря его страсти к Чосеру.

«О глухоте к греческому слову» - неожиданно актуальный для сегодняшней действительности русскоязычного читателя разговор о переводной литературе вообще и трудностях перевода. Вдумчивый, серьезный, обращающий внимание на подводные камни, на особенности переноса понятийных пластов, которые непременно нужно учитывать, если хочешь по-настоящему понимать; и ожидания, коим так и суждено остаться неисполненными в силу изначальной невозможности перенести что-либо без искажений. Но и об удивительной современности, несмотря ни на что, греческой трагедии.

«Елизаветинский сундук» о том, каким напротив, выспренным, высокопарным, далеким от жизни кажется драма елизаветинской эпохи, насколько смешна и неуклюжа сегодня тогдашняя неумеренная тяга к украшательству. «Елизаветинские пьесы», за Исключением Шекспира и, может быть, Бена Джонсона - как далек от возможности вызвать сопереживание весь массив елизаветинской драматургии с его бурями в стакане воды и реками крови. Автор постоянно сопоставляет несчастных елизаветинцев с Монтенем, творившим в ту пору во Франции и сравнение это сильно не к чести соотечественников. Что ж, всякая литература в период становления проходит пору неуклюжего ученичества.

Было бы неверно уделять краткому обзору каждой из статей хотя бы абзац, это заставило бы мой отзыв разрастись до непомерных пределов, не передав и сотой доли смысла, блеска, очарования оригинала. а в академической среде наверняка есть исследователи посвятившие работе над этим недели неустанных трудов. Потому дальше постараюсь суммировать основные самые яркие впечатления. Есть группа статей о фигурах, отчасти эксцентричных, способствовавших распространению просвещения, не будучи учеными, на унитарном уровне под общим заглавием "Силуэты" "Мисс Митфорд", "Доктор Бентли", "Леди Дороти Нэвил", "Архиепископ Томпсон". Обо всех этих персонажах Вулф говорит с глубокой нежностью, даже иронизируя, даже позволяя себе некоторый сарказм (д-р Бентли), все эти люди страшно далеки от русскоязычного читателя, что не делает их фигуры менее интересными.

С огромной любовью и уважением пишет Вирджиния Вулф о Джейн Остин, сестрах Бронте, Джордж Эллиот, а поскольку только книг последней я не знаю, что до остальных - они и моя большая любовь, то читать эссе, посвященные им, было подлинным наслаждением. Может быть поэтому они показались такими короткими. Занятной оказалась статья о Даниэле Дефо и его романе "Моль Фландерс", сочетание этих имени и фамилии когда-то краем уха даже слышала, но и предположить не могла, что это едва ли не первый английский феминистский роман, написанный автором "Робинзона".

Дивные размышления о поэтах стали бальзамом на мое сердце повернутого на английской поэзии синего чулка. Всякий, кому доводилось числить среди своих увлечений нечто, далеко выходящее за рамки стандартных интересов круга своего общения, знает сорт ментального голода, утоляемого лишь беседой на заданную тему с умным эрудированным собеседником. Она утолила мой голод: Джон Донн, Роберт Браунинг, Китс, Шелли, Йейтс - обо всех понемногу, но мне теперь надолго хватит. И совершенно чудесным подарком для меня, тем более прекрасным, что неожиданным, стали несколько статей о русской литературе. Такого уровня погружения, такого знания предмета, такого упоительного соединения трезвой оценки критика и литературоведа с восторгом читателя и пытливым взглядом писателя, вглядывающегося в творческую мастерскую коллег, мне не приходилось встречать ни у Быкова, ни у (выговорю кощунственное) Набокова.

Толстой, Достоевский, Чехов, Тургенев, Брюсов, Аксаков, Горький. Она даже записки дочери Достоевского об отце прочла и отрецензировала. Я не для красного словца сказала об особой глубине, размышления Вулф о чеховской драматургии и о его крупной прозе (ни того, ни другого прежде не любила и не понимала, подарили мне новый взгляд на Антона Палыча, земной ей поклон за это. Завершает сборник горько-ироничная статья "Своя комната", которой мисс Вулф последовательно проводит политику наиболее близкого моему сердцу разумного рационального феминизма. В двух словах, неминуемо упрощая, ее содержание можно пересказать, как: всякой женщине, которая вздумала бы заниматься самостоятельным творчеством, нужно иметь собственную комнату и. пусть скромный, но независимый источник дохода. Без этого жестокий мужской мир сомнет ее и растопчет. Даже и сейчас, в наше просвещенное время. Что ж, рада констатировать, что времена изменились к лучшему. Значит то, что делала она, было не напрасно.