4 «Мерилом мне служило чувство...»

— Неужели ты так убеждён в своей гениальности, что при первом же чтении постигаешь глубочайшие мысли философа?
— А я и не желаю их постигать, я не критик. Я интересуюсь философом не ради него, а ради себя.
— Зачем же ты тогда читаешь вообще?
— Отчасти для удовольствия — это вошло у меня в привычку, и мне так же не по себе, когда я ничего не читаю, как и когда я не курю, — отчасти же, чтобы лучше узнать самого себя. Когда я читаю книгу, я обычно всего лишь пробегаю её глазами, но иногда мне попадается какое-нибудь место, может быть, одна только фраза, которая приобретает особый смысл для меня лично и становится словно частью меня самого; и вот я извлёк из книги всё, что мне было полезно, а ничего больше я не мог бы от неё получить, даже если перечёл бы её раз десять.

Поэтому сейчас я с чувством расскажу о том, что вынесла из прочитанного, а если вам про меня и про мною вынесенное читать неинтересно, можете сразу перейти к последнему абзацу. В этой рецензии, думаю, для вас будет много лишнего.

На самом деле, когда я дочитала роман Моэма, меня посетили аналогичные мысли. «В книге много лишнего». Я даже расстроилась, что любимый писатель не выдержал сравнения с самим собой в качестве автора рассказов. Но оказалось, что Моэм думал так же, спустя 43 года в предисловии к очередному изданию он об этом сожалел и даже перевыпустил роман в сокращённом варианте.
Я читала полную версию, и всю дорогу ощущала, будто пытаюсь совместить два разных романа — два классических английских романа, один в духе, например, Теккерея, другой — в лучших традициях Диккенса.
Итак, «Первый роман» повествует нам о нелёгкой судьбе сироты, которого после смерти матери забрал к себе дядя-священник; в доме у священника жилось несладко, но ещё хуже стало, когда мальчика отдали в частную школу — там его третировали из-за хромой ноги, мальчик жил в отрыве от сверстников, ему ничего не оставалось кроме как блестяще учиться; в конце концов, мальчик стал бунтовать, бросил школу и отправился на поиски себя (становление личности), своего места под солнцем (выбор профессии) и наилучшего способа жить (поиск смысла жизни). Пережив множество испытаний и лишений, он, наконец, находит и то, и другое, и третье. Метания и искания героя увлекательны. Ответы, которые он находит, лежат на поверхности, только руку протяни, и всё равно впечатляют (хотя стать атеистом в 1915 году — это не то же самое, что быть неверующим в 2015 году). Мешанина из искусства и философии, религии и медицины не вызывает отторжения, наоборот, делает полотно романа богаче и ярче. Его я бы ни секунды не сомневаясь поставила на полку мировых шедевров, чтобы изредка брать оттуда и вправлять себе мозги.
А вот «Второй роман» совсем не таков. Это роман о страсти (не о любви, нет), одной-единственной страсти мужчины к женщине — неуверенного в себе мужчины к отвергнувшей его женщине. Возможно, если бы Моэм поставил перед собой задачу писать о любви, это был бы интересное произведение. Но читать о добровольном рабстве, унижениях, страданиях, грязи, подлости, низости, жестокости — то есть читать текст, не оставляющей читателю никакой надежды на счастливый финал (уже хотя бы потому, что страсть без взаимности) и на корню обрубающий романтические устремления к трагичной развязке (герой слишком силён духом и жизнелюбив, чтобы покончить с собой), — читать такой текст было попросту стыдно. Стыдно за человечество и стыдно за автора, описавшего эту страсть столь правдоподобно, а в финале допустившего фальшивую ноту хэппиэнда героя с другой девушкой. Такой слащавый конец не подходит страданиям, которые пришлось пережить герою, и контрастирует с тем, как и от какого бремени (в так называемом «первом романе») герой избавлялся в течение описанной жизни — от иллюзий религии, морали, свободы и смысла жизни. В общем, одного раза с меня хватит: я уже отметила все главы «второго романа» в «Бремени страстей человеческих», чтобы больше никогда его не перечитывать (в отличие от «первого»).

А ещё я с ужасом обнаружила, что я — идеалист. Самым характерным идеалистом в «Бремени» был друг юности мистера Кэри — Этеридж Хейуорд (да-да, приятно познакомиться, я Хэйуорд и я люблю красивенькое), которого Кэри со временем и возненавидел за идеализм — и полную непригодность к реальной жизни. Хейуорд много говорил и мало делал, и как прятал лысину под зачёсанными особым образом волосами, так и душевную пустоту он пытался скрыть высокими словами. По мнению Кэри (и, возможно, Моэма), жизнь, полная разговоров о литературе, прекрасна, но бесполезна. Так что, обнаружив в себе столь опасные задатки, я на протяжении всей книги (с 26-й главы по 106-ю) с трепетом отслеживала каждый поворот авторской мысли в судьбе Хейуорда, примеривая на себя. Его кончина меня едва не доконала, а сам персонаж надолго обеспечил пищей мою депрессию.

Но когда на сцене не было Хейуорда, приходилось довольствоваться остальными персонажами. Самый интересный из них Кроншоу, который был близок по духу к Хейуорду (и мне), но в отличие от последнего он точно знал, в чём заключается смысл жизни (ни в чём), и был избавлен от бремени хотя бы этой иллюзии. Если он и был идеалистом, то разочарованным. Друзья же считали его непризнанным гением. И вот какая интересная история случилась с ним в конце жизни. Кроншоу, который всегда утверждал, что лучше эгоистично сделать желаемое и не стыдиться этого, чем прикидываться добродетельным, — итак, Кроншоу был тяжело болен и вернулся на родину умирать. Не очень близкий друг — знакомый литературный критик Леонард Апджон — тоже был одним из тех, кто считал Кроншоу гением, поэтому предложил ему опубликовать сборник стихов. Поэт, разумеется, согласился, ведь ему хотелось после череды неудач, именуемой жизнью, получить наконец признание. Вскоре после правки последних гранок книги он умер. А Апджон решил придержать выход сборника из печати и для начала написал статью о свеже покойном. Логичный, на первый взгляд, поступок, если бы не факт, что этот так называемый критик до отказа заполнил статью самолюбованием, которое едва потрудился замаскировать под искреннюю печаль об утрате, понесённой мировой поэзией. Статья покорила сердца читателей, укрепила авторитет Апджона и принесла ему славу; когда, наконец, в свет вышел сборник стихов Кроншоу, его практически никто не прочитал. Один человек самоутверждается за счёт другого; каждому после смерти воздаётся по вере его.
Я привела единственный пример, но у Моэма для каждого героя было припасено кармическое возмездие. Бросил девушку ради другой — другая бросит тебя ради любовника; веришь в совершенство — никогда его не добьёшься; не веришь в Бога — будешь бояться смерти; впервые в жизни захочешь совершить Поступок — умрёшь от нелепой случайности, и т.д. Конечно, надо читать книгу, чтобы понять эту закольцованность, но в целом можно сказать, что благодаря этому красивому и простому приёму встреча и прощание с каждым персонажем запоминались.

Моэм — как от него и ожидалось, — показывает поразительное знание человеческой природы. И при этом иногда сочувствует своему герою, жалея, что тот ещё не очень хорошо разбирается в людях. Читается очень легко, автор не загромождает словами текст, за ними прекрасно просматривается смысл. Я и забыла, что Моэм такой. А вот сюрпризом оказалось то, как образно и точно Моэм умеет создавать романтическую атмосферу: детство и юность Филипа можно назвать серыми, но когда он приезжает в Париж, мир вдруг расцветает яркими красками, герой будто прозревает — и читатель вместе с ним. Автор ощутимо изощрённее описывает жизнь Филипа после «художественного прозрения». Я и не знала, что Моэм так может. Да, книга неоднозначная, и не всё мне в ней понравилось, но разве такого Моэма можно разлюбить? Я боялась этой книги, поэтому много лет откладывала её чтение, но всё оказалось не так плохо — и даже лучше.

Вообще, как бы смешно это ни звучало, в книге помимо упомянутых выше вещей мне понравилась и собственная эрудированность. Да-да, зоб тщеславия у меня сейчас так раздулся, что его можно увидеть невооружённым глазом. Филип Кэри, на мой взгляд, списан с двух людей — не только самого Сомерсета Моэма, но и Джорджа Байрона; во всяком случае, читая о юных годах, увлечениях и страстях мистера Кэри, я постоянно вспоминала прочитанную в прошлом году книгу Андре Моруа «Байрон» («Байрон» вышел на 15 лет позже «Бремени», но Байрон родился лет на сто раньше Кэри). Годы жизни мистера Кэри в Париже тоже не прошли даром для моей гордыни, потому что все художники, которых герои обсуждали в то время, а также философские течения, брожения и стремления того времени мне уже хорошо знакомы (наверное, я наскучила повторением того, как обожаю импрессионистов, ещё в рецензии на книгу Кронина «Мальчик-менестрель» ). Или, например, размышления об отношениях между людьми мне знакомы по книге Эллиота Аронсона «Общественное животное» (правда, написана она была в 1972 году, но сегодня это уже не важно). Однако если говорить о книгах, написанных в то же время, что и «Бремя», то мысли мистера Кэри относительно морали и эгоизма очень похожи на размышления героев Нацумэ и Акутагавы ( «Ваш покорный слуга кот» в 1905 году и «В стране водяных» в 1927 году соответственно): у всех троих эгоизм и растущая разобщённость людей вызывали неподдельный ужас, хотя и выражался он разными художественными методами.

Книга объёмная (излишне), и в ней есть много вещей, событий и мыслей, которые бы стоило вытащить на свет божий и обсудить. Но текст, что и так полон самомнения, едва замаскированного под размышления о прочитанном, пора заканчивать. Если вы не читали этот роман, могу сказать только одно: запаситесь терпением и исправьте это упущение.

И вместо эпиграфа:

...Когда мерилом служит чувство, вам наплевать на логику, и это очень удобно, если вы не в ладах с логикой.