4 Толстой, Сарамаго и кто-то ещё

Моя голова забита слишком большим объёмом опилок, чтобы ворошить его, вспоминая кто же эти прекрасные люди, а идти в Гугл мне лень, поэтому остановлюсь на самом факте, что где-то там тогда далеко и давно, в начале прошлого века, один чудесный человек, для описания некоторых приёмов в творчестве графа Толстого, использовал одно интересное слово — остранение. Тут сразу кажется, что буква пропущена и возникают туалетные ассоциации, но нет — всё верно, так оно и есть, так оно и пишется.

Граф толстой вертел этой штукой, как Брюс Ли нун-чаками и рубил шедевры один за другим. В «Войне и Мир» этот приём мелькает порой, но наиболее толстый вид он у него принимает в «Холстомере» (самый каноничный пример, хотя лично мне чуть более доставляет описание войны глазами Пьера, ибо «Холстомером» я не проникся). Приём интересный и местами действительно, кхм, полезный. Однако, оставим Толстого давно ушедшим дням и перейдём к дням не так давно минувшим, в которые этот приём тоже немного взбрыкнул под пером не менее даровитого писателя.

Не буду давать придатков на отсечение, но думаю много кто его в той или иной мере использует этот приём (некоторые описание Паланика, например), при этом не всегда отдавая себе явный отчёт в этом. Однако, наиболее интересным представителем сего искусства мне видится господин Сарамаго. У него практически всё творчество пропитано этой штукой.

Сарамаго остраняется от привычных названий вещей и их описаний. Чтобы беспристрастно описать человека, он отказывается от глаза и форм, которые глаз наблюдает. Глаза застилает пелена привычки и теряется много деталей, деталей, которые в итоге и формируют настоящую картину. Со временем привыкаешь ко всему и перестаёшь чётко видеть. Стул это просто стула, а сигара иногда тоже просто сигара. Чтобы избежать этого Сарамаго всеми возможными средствами пытается ломать этот поток привычного восприятия. В «Поднявшемся с земли» наиболее удачно и эмоционально сильно получается в сцене, где муравьи наблюдают избиение человека. Второй наиболее запоминающийся момент — это птицы над людьми. Тут не только остранение, тут вообще мимолётность всего человеческого в сравнении с вечными вечностями природы и вселенной.

Ещё один момент — достаточно формальный — это сам синтаксис. Этим начали грешить ещё модернисты (а до них явно кто ещё, но мной забыт) в началах прошлого века и с тех пор этим никого не удивишь, но — всё новое это хорошо забытое старое, и на страницах Сарамаго это тоже оживает новыми красками. Предложения очень длинные, вяжутся в бесконечно длинные абзацы, скачут с одного на другое, или — наоборот — очень надолго останавливаются на какой-либо подробности и домусоливают её до всех возможных вариантов, что даже тупой поймёт, а умный и внимательный утеряет суть. Сарамаго всегда тяжело читать, я не могу его долго читать, потому что, чтобы нормально понимать такой текст приходится очень сосредоточенно следить за буквами, что сильно утомляет, либо сидеть на смеси кокаина с ксанаксом, что крайне вредит здоровью и бюджету. Как-будто заново учишься читать, а текст Сарамаго именно такой и есть — ты учишься читать. И это лучшее, что может быть для уже начитавшегося читателя.

У Сарамаго отсутствует однозначность. Напрочь. Он всегда оставляет вариант, всегда фантазирует несколько возможных сценариев. Такой вот мультивёрс в каждой истории каждого предложения. Сарамаго начал писать поздно и, возможно, это как-то сыграло, что он не гнёт своей линии на одну единственную правду, он понимает, что правда у каждого своя, у каждого свои причины на поступки. Очередной мультивёрс, только такой вот персональный.

Некоторые моменты из книг Сарамаго мне напоминают следующую мезансцену из боевиков: камера как бы от первого лица и героя бьют по морде кулаком, который летит прямо в камеру, ударяет, герой дёргается (вместе с камерой), кулак отдаляется, потом сново летит — и опять удар, и опять, и опять. К подобному приёму прибегает и Сарамаго, когда раз за разом повторяет какую-то особенно больно бьющую деталь, особенно эмоциональный момент. Женщины плачут, и плачут, и рыдают, и льют слёзы, и влага течет из их глаз, и стенают, и крики раздаются из их рта, смотрят, как уводят их мужей, навсегда, далеко, навечно, до конца жизни, и рыдают, и льют слёзы, и плачут.

Абсурдность некоторых сюжетов заставляет в них верить. Из разряда так хорошо, что аж немного плохо. Нереальность некоторых сюжетов настолько неправдоподобна, что «а вдруг на самом деле»? И вот такой вот принцип понимания реальности через ирреальность, логики через её отсутствие. Подобное мелькает у Сорокина, когда он доводит вещи до абсурда, в котором проявляются новые стороны чего угодно. Уродливый гротеск настолько уродлив, что контраст, им создаваемый, даёт понять, что есть красота.

Сарамаго это набор приёмов, которые он явно проворачивает и тем строит свою книгу и творчество в целом. Это не привычное повествование жили-были-грешили-раскаялись-померли, это повествования в стиле ножницы-самолёт-эстетика-мороженка-катарсис-экскременты. Порядком так придёт твёрдую консистенцию мозгам после всех этих ваших Гарри Поттеров.