4.5 Микроистория от макроисторика

«Сыр и черви» — одна из известнейших научно-исторических работ последних десятилетий, которая, несмотря на свой сравнительно небольшой объём, уверенно занимает место одного из столпов новейшей историографии.

Гинзбург подходит к своей работе с по-настоящему научных позиций: он довольно долго обосновывает, почему один отдельно взятый фриульский мельник Доменико Сканделла достоин специального исследования и что такое исследование может дать науке. Он хорошо разбирается в том, что принято называть историографией, то есть в трудах своих предшественников по истории ментальности. Двух исследователей, имена которых русскоязычному читателю мало что скажут (Р. Мандру и Ж. Боллем) он критикует, а вот уже более знакомым нам М. М. Бахтиным он искренне восхищается. Образцовой он называет и книгу своего коллеги по микроистории Э. Ле Руа Ладюри — конечно, он имеет в виду не «Монтайю», вышедшую на год раньше, чем «Сыр и черви», а более раннюю, «Крестьяне Лангедока». Среди тех, кто повлиял на Гинзбурга, нужно назвать и Антонио Грамши, терминологией которого он отчасти пользуется (понятие угнетённых классов, как пишет сам автор, он позаимствовал именно у Грамши). Возможно, под влиянием Грамши он использует классовый подход, и в этом смысле он близок к историкам-марксистам: термины «угнетение», «эксплуатация», «классовая борьба» в «Сыре и червях» встречаются не так уж редко.

Фактически, главный вопрос, который интересует Гинзбурга в «Сыре и червях» — это вопрос о народной культуре (по другой терминологии, коллективной ментальности) Средневековья, которую он трактует как комплекс мировоззренческих представлений, характерных для крестьянства и прочих угнетённых в классовом понимании слоёв. Единым этот комплекс, конечно, не был. История Доменико Сканделлы, по мнению Гинзбурга — это уникальный случай выхода народной культуры на поверхность, в результате чего у историков появилась хоть какая-то возможность её изучить. Основным источником для исследования Гинзбурга, как и в случае с «Монтайю» Ладюри, стали материалы расследований инквизиции.

Доменико Сканделла по прозвищу Меноккио, мельник из местности Фриули, что недалеко от Венеции, дважды обвинялся инквизицией в ереси. По итогам первого процесса его приговорили к пожизненному тюремному заключению с содержанием за счёт его детей — государственное обеспечение узников в ту эпоху явно не предусматривалось. Заннуто, любимый сын Меноккио, пытался было спасти отца, выставив его помешанным — однако для мельника возможность высказать свои убеждения оказалась дороже собственной безопасности. Воззрения Меноккио были настолько нетипичны и удивительны для инквизиторов, что им пришлось осуждать мельника по признакам средневековых ересей многовековой давности. Второй процесс закончился для него смертью на костре в 1600 или 1601 году.

Погубило Меноккио то, что одного лишь формирования собственных взглядов ему оказалось мало. Он хотел обсуждать их и, возможно, распространять — а это уже вызвало внимание церкви и инквизиции. Терпимостью и способностью слушать собеседника Сканделла, если верить отзывам его односельчан, не отличался — он стремился лишь говорить сам и спорить, громко доказывая свою правоту. Он гордо заявлял инквизиторам, что до всех своих воззрений дошёл сам, своим собственным умом, не получая никаких божественных откровений — как, скорее всего, сказал бы какой-нибудь сектант.

Сканделла одновременно выделяется из народной культуры и остаётся тесно связанным с ней. Выделяется он самой своей способностью построить абстрактную глобальную теорию, желанием задумываться о вещах, которые не оказывали непосредственного влияния на его жизнь. И в то же время во многом его мышление по-прежнему определяется культурой, в рамках которой он вырос — он остаётся членом крестьянской общины, приятелем и кумом своих односельчан, в общем — сыном своего народа.

Человек он был грамотный и пользовался уважением соседей. Односельчане относились к нему как к чудаку, удивлялись его странным убеждениям и той горячности, с которой он их высказывал, но не испытывали к нему враждебности. Любопытно, что после освобождения из тюрьмы, в которую он был посажен по итогам первого процесса, Меноккио, этот осуждённый инквизицией еретик, был избран односельчанами на должность церковного старосты. И он, естественно, тоже испытывал чувство общности со своими земляками. Во время пытки на втором процессе от него требовали назвать имена его сообщников, однако Сканделла не назвал инквизиторам ни одного из тех людей, с кем он разговаривал и с кем обсуждал свои взгляды, за исключением местного сеньора, которому ничто не угрожало. Смирившись с собственной смертью, Доменико не хотел подставлять и тянуть за собой других.

Среди прочего, Гинзбург кратко анализирует книги, которые Сканделла читал и которые повлияли на формирование его взглядов. Те из фриульских крестьян XVI века, которые были грамотны, читали, по меркам своего времени, весьма активно. Из-за своей бедности они редко могли покупать новые книги, но обходили эту проблему, одалживая их друг у друга. И всё же, круг их чтения был не слишком широк: читали то, что попадало в деревню. Гинзбург обращает внимание на то, как читал Меноккио: в книгах, авторы которых акцентировали внимание на чудесах, сотворённых Христом или его матерью, Меноккио подмечал мелкие, несущественные детали, и именно они сильнее всего откладывались в его памяти. Возможно, дело тут вот в чём: о библейских чудесах священники рассказывали народу на протяжении многих лет — с течением времени эти рассказы превращались в обыденность, и чудеса воспринимались как что-то привычное, что не требует особого почтения. Случайные же детали, наоборот, вызывали интерес.

Сканделла довольно хорошо разбирался в библейской истории: в письме инквизиторам во время первого процесса, в котором он просит проявить к нему снисхождение, он сравнивает свою жизнь с жизнью Иосифа, проданного своими братьями в Египет.

В его общественных взглядах центральное место занимает идея о неправильности богатой церкви с её иерархией и латынью, непонятной простым прихожанам из бедных крестьян. Эта мысль закономерно сближает фриульского мельника с протестантами. При этом, лютеранскому вероучению позиция Меноккио, не принимавшего божественность Христа, отрицавшего ценность Евангелия, явно противоречит. Ближе всего она к взглядам анабаптистов, с которыми её роднит акцент на простоте, на практической религиозности и благочестивых делах, веротерпимость, обличение церковного роскошества. В то же время, Сканделла с уважением относится к мессе, евхаристии и отчасти — к исповеди, что со взглядами анабаптистов идёт вразрез.

Идейные размышления Меноккио в области социального устройства явно имели под собой материальную почву. Область Фриули, в которой он жил, в это время переживала экономический упадок, кредиторы свирепствовали, нищета местных крестьян дошла до крайности, а нехватка рабочих рук из-за чумы и эмиграции в Венецию усугубляла положение. Католическая церковь для Меноккио была главным символом угнетения и главной причиной бедности крестьян. Дело здесь не только в церковных податях и плате за совершение треб. Церковь была собственником части земель, сдаваемых в аренду, и на её владения не распространялись смягчённые условия аренды, которые продавливались во Фриули венецианскими властями, заинтересованными в стабильности подконтрольного региона. Церковные таинства Сканделла воспринимает как «барышничество», не имеющее никакого отношения к истинной религии — сейчас это назвали бы навязыванием дополнительных платных услуг. Но одновременно Меноккио воспринимает как нечто совершенно нормальное, пусть и с небольшим сомнением… индульгенции. Как он полагал, Папа Римский поставлен Богом за себя, в качестве «управляющего или вроде того», и имеет право даровать прощение грехов.

Назвать систему идей Меноккио цельной и стройной (какой её воспринимает сам Гинзбург) нельзя — в ней хватает противоречий. Из формулировок Меноккио неясно, возникли ли Бог и ангелы по воле самого Бога, то есть произошло самотворение божества через самоосознание, или же это произошло по воле какой-то другой высшей силы, которую мельник называет «святейшим владыкой». Так же и ангелы в одной версии рассказа были сотворены Богом, в другой — зародились и появились на свет сами, а Бог лишь наделил их волей, разумом и памятью. В сотворение мира Богом Меноккио не верил. Человеческую душу он считал смертной, однако признавал необходимость каяться. Вообще, конкретным терминам для обозначения своей космогонии Сканделла особого значения не придавал. Похоже на то, что в его сознании вся его идейная система существовала в грубой, хаотичной и непроработанной форме — кажется, что он продолжал её додумывать и на самих допросах, утверждая сегодня одно, а завтра — немножко, но всё-таки другое. Его смутные, изменяющиеся откровения сбивали с толку теологически подкованных инквизиторов, привыкших мыслить выверенными категориями. Они и ереси привыкли видеть в чётких категориях, которые к мировоззрению Меноккио не были применимы.

По мнению Гинзбурга, феномен Меноккио — это проявление архаических крестьянских верований, всплывших на поверхность в результате духовного кризиса эпохи Возрождения. Гинзбург — человек горячий, и свою точку зрения он доказывает очень увлечённо. Мне всё-таки кажется, что автор в своём стремлении доказать существование потайной народной ментальности, хранящей дохристианские мировоззренческие представления, несколько перегибает палку. Безусловно, народная культура и народная ментальность вполне себе существовали, но резко противопоставлять их религии и церкви вряд ли будет верно. Сам Сканделла одобряет целый ряд церковных обрядов, и критикует не католическую церковь саму по себе, а её жадность и поборы с народа. Если в течение многих веков существовала народная мифология, резко противопоставленная официальному учению церкви (как это видит Гинзбург), то почему в других, более ранних, источниках, нет следов её существования, в том числе в рамках борьбы с ересями?

В общем, по итогам прочтения монографии у меня сложилось впечатление, что идейная система Меноккио — это результат синтеза его собственных неявных, до этого невыраженных представлений о мире и человеке с размышлениями по итогам прочитанного, сформировавшегося под влиянием конкретно-исторической обстановки, в том числе и под влиянием народной ментальности, носителем которой, Меноккио, безусловно, был. Теологические и космогонические построения в этом комплексе идей сочетались с осознанием несправедливости существующего в мире порядка и мечтами о переустройстве общества на новых началах.

«Сыр и черви» — книга, безусловно, интересная. Вместе с «Монтайю» Ле Руа Ладюри она лежит в истоке микроистории как направления научно-исторических исследований. И всё же я замечу, что «Монтайю» лично мне показалась более основательной, более академической, и поэтому понравилась мне больше. Прежде всего, дело тут в том, что Ладюри исследовал общество целой деревни на историческом фоне конкретной эпохи, в то время как Гинзбург занимался конкретным индивидом на фоне эпохи. Предмет исследования у Гинзбурга уже, исходного материала для этого исследования меньше, а потому и книга получилась менее объёмной. Кстати, нужно отдать должное Гинзбургу — чем-чем, а словоблудием он явно не страдает: ничего лишнего в монографии нет, всё по делу, и сама работа получилась добротно-компактной. В конечном итоге, книга Ладюри интереснее потому, что в ней больше информации, и она даёт представление о жизни средневекового крестьянства в целом; Гинзбург же, пытавшийся показать через Меноккио образ мышления крестьян эпохи Возрождения и их ментальность, в конечном итоге зацикливается на одном Меноккио. Научного значения монографии это, естественно, не умаляет.