5 Ars Moriendi по Сарамаго

Ars Moriendi — «Искусство умирать»

В начале книги присутствует некоторая шутливость, если не сказать сарказм — хотя это слово опасное, и стоит только сказать «сарказм!», как тут же, неведомо откуда, набегают всякие леонарды и шелдоны, чтобы подискутировать на эту тему, а то и опровергнуть фантастический домысел, — нет, не сказать, так что назовём это максимально точно — ирония, ну вот, совсем другое дело, да и то — будь у нас разговор tête à tête, я бы ещё безнадёжно махнула рукой, — автору куда интереснее играть со словами, каламбурить, оксюморонить и неприкрыто стебаться, чем художественно описывать мир (вернее, страну), из которого по невыясненным обстоятельствам сбежала смерть, бросив своих подопечных на произвол судьбы и жизни, нет, автору интереснее обыгрывать языковые тонкости сложившейся ситуации: там, видите ли, для похоронного бизнеса у него засияла заря новой жизни, а тут, понимаете ли, у него ящерка сыграла в ящик, — и всё это было бы даже смешно, если бы нам сразу честно сообщили, что это роман-игра, но большинство читателей ведутся на интересную тему и совершенно упускают из виду, что это!-же!-Сарамаго! чей беспокойный ум ни минуты не проводит спокойно, хотя вот лично я не отношусь ни к смерти, ни к вечной жизни, ни к вечно игривому Сарамаго серьёзно, поэтому мне было смешно и даже очень, — что тут скрывать, — ведь я сама ценю хорошо подогнанные по смыслу слова, а уж переводчики этой книги явно облазили все идиоматические словари, не щадя живота своего (за что честь и хвала всем павшим на поле боя), и перевод у них получился прямо автору на загляденье, не говоря уже про нас, читателей, простых смертных, так что мне нравится и перевод, и шутки автора, и даже слог — эта чёртова заковыристая манера строить предложения и выводить на странице извилистые абзацы с десятками запятых на одну единственную точку, — даже слог Сарамаго мне импонирует, поэтому, наверное, я так легко увлеклась подражанием ему и не могу остановиться, ведь вы же не думаете, что я по доброй воле разгоняю вам тут предложение без тормозов, — нет! нет! и ещё раз нет! только из любви к писательскому мастерству Сарамаго! Уфф, а теперь попробуйте прочитать всё это на одном дыхании. Мне до уровня Сарамаго ещё писать и писать, вот ведь хорош, подлец! Как человек он, конечно, не подлец, но когда откроете книгу — вы меня поймёте. Да и Сарамаго можно понять: жизнь одна, а ещё столько всего не сказано, и сказать его нужно правильно... Вот и пускается писатель во все тяжкие.
И в этом, должно быть, есть какой-то скрытый смысл. Разумеется, я знаю, что Сарамаго именно так обычно и пишет — читателю легко заблудиться (или задохнуться) в лабиринтах его мысли, — но в романе «Перебои в смерти» эта манера кажется особенно к месту, будто писатель на свой манер хотел показать, что перед смертью не надышишься. Жирную черту под ироничностью этой мысли подвела бы смерть автора вскоре после завершения романа про смерть, но Сарамаго эту дамочку перехитрил и успел выпустить в свет ещё несколько книг, прежде чем его покинуть. Я как-то раньше не задумывалась, жив он или нет, но, даже не заглядывая в Википедию, после этого романа уверилась: что-то такое писатель предчувствовал, и так как книга выпущена давно, у его предчувствий было полно времени, чтобы сбыться.

Вообще в романе Сарамаго поднимает страшно (в буквальном смысле слова) интересный вопрос: а что было бы, если бы люди перестали умирать? Вопрос не новый, но я почему-то сходу припоминаю только пару книг — до зубовного скрёжета легкомысленных, — в которых авторы попытались столь дивный новый мир вообразить. Сарамаго на их фоне выгодно отличается как раз сочетанием чувства юмора с увлечённой серьёзностью учёного, которое позволило ему заглянуть за линию горизонта настоящего и увидеть, что мир будущего на самом деле абсурден. Этим открытием автор и делится с читателями на страницах книги. Если вам с лёгким жизненным абсурдом не по пути, то лучше сворачивайте с этой дорожки прямо сейчас.
А я хочу подробнее поговорить о том, какой ответ даёт Сарамаго на заданный вопрос (см. начало предыдущего абзаца, если забыли, что за вопрос) и как это характеризует его в качестве писателя. Чтобы ничего не заспойлерить, мне придётся выразиться предельно кратко (наглая ложь, конечно): ответ Сарамаго даёт весьма нелицеприятный. При всем очаровании мысли, что людям больше не придётся умирать, автор ясно даёт понять, что смерть — это необходимое и едва ли не главнейшее условие жизни. А чтобы ответ был более наглядным, он делает несколько хитрых ходов.
1. Люди у него перестают умирать только в одной стране. О-о-о, вы даже не представляете себе, насколько это хитрый ход! Во-первых, между «бессмертной» страной и её соседями возникнет неминуемый конфликт, который может послужить двигателем сюжета. Во-вторых, благодаря этому на роман нельзя навесить определённый ярлык — в особенности, ярлык антиутопии. Исчезни смерть во всём мире, то он быстро бы превратился в кромешный ад (почему, спросите у своего воображения или можете обратиться к книге и экстраполировать происходящее в одной стране на целую планету), а так — писателю не приходится тратить все силы на то, чтобы спасти мир, он просто позволяет одной конкретно взятой стране спасать себя самостоятельно (благо, в остальном мире смерть никуда не делась, и демографические, социальные, экономические и политические проблемы по-прежнему можно решить за бугром). Ну и в-третьих, этот ход порождает ещё один интересный вопрос: если в остальном мире люди продолжают умирать, то почему эта страна «обессмертилась»? И автор с удовольствием на него отвечает, хотя и не в хронологическом порядке. Насколько мне известно, многих читателей расстраивало, бесило, разочаровывало или угнетало то, что по смыслу роман делится на две части: сперва автор «изгаляется» в социальной сатире, а потом переходит к эмоциональной драме персонифицированной смерти (да, именно так, с маленькой буквы, ведь эта смерть — общая, а не чья-то личная). Мне же кажется, такая структура была неизбежна, ведь первое авторское допущение гласит: люди больше не умирают только в одной стране, — а значит, автор чувствовал себя обязанным как-то это прояснить, и чего-то такого следовало ожидать ещё с первых страниц. Но согласитесь, какой хитрый ход: сделал одно лишь допущение — и роман почти готов!
2. В первой части романа главными действующими лицами являются корпорации. Сразу оговорюсь, что в данном случае использую определение корпорации как объединения лиц по сословному или профессиональному признаку. И тогда очевидно, что главными героями вначале выступают правительство, армия, маффия, церковь, народ, похоронное дело, страховое дело, здравоохранение и т.д. Это ещё не персонификация, как во второй части, но уже близко к тому, хотя эффект производит на читателя совершенно противоположный: ситуация рассматривается с позиции общества, обезличивая трагедию и низводя её до уровня злого крикливого заголовка в региональной газетёнке. И всё же именно такая подача событий позволяет со стороны взглянуть человеку на то общество, к которому каждый из нас неизбежно принадлежит (если только вы не маугли). Этот приём не такой хитрый, как первый, зато даже более наглядный.

На фоне корпораций даже персонифицированная смерть во второй половине уже не воспринимается как отдельный персонаж, как похожая на человека личность. Она напоминает скорее вездесущего персонажа-корпорацию, персонажа-явление, феномен, каким смерть на самом деле и является. Только другие писатели об этом почему-то забывают, отдавая предпочтение романтическому образу смерти-человека и его необыкновенным смерто-человеческим внутренним драмам. Но Сарамаго дотошен в своих размышлениях — в этом-то и заключается главная особенность его стиля.
Итак, первая половина книги вводит нас в интереснейший мир и несколькими приёмами подготавливает читателя ко второй половине, которая начинается довольно невинно: смерть меняет правила умирания в этой многострадальной стране и внезапно сталкивается с тем, что после перемен модернизированный и отлаженный, казалось бы, процесс даёт сбой. Один единственный сбой — но он-то и переворачивает всё в жизни смерти с ног на голову. А через переживаемую смертью внутреннюю драму читатель может узнать те самые причины, по которым смерть вообще вздумала что-то менять. Всё это подводит меня к описанию третьего хитрого приёма Сарамаго.

3. Композиция романа выстроена по принципу монеты, у которой, как известно, есть две стороны. Роман зациклен первой и последней фразой «И на следующий день никто не умер», у которой есть две стороны под названиями «Почему» и «Что из этого вышло», — чем не монетка? А по ребру витиеватым латинским шрифтом написано «Всё в мире связано» или «Как аукнется, так и откликнется». Таков стиль Сарамаго.
Но, наверное, может показаться, что это нельзя назвать в строгом смысле слова «приёмом», пусть и третьим, ведь это отчасти следствие первого приёма, а отчасти попытка автора избежать простых и скучных ответов.
Как я уже писала выше, автор сам себя поставил в условия, когда нельзя сказать «А» и не сказать «Б», потому что без близкого знакомства с персонифицированной смертью и подкрепления её поступков внутренней мотивацией — всё, что автор рассказывал в первой половине книги, оказалось бы скучной, канцелярской и неправдоподобной фантазией. Мы видим одну сторону, но есть ещё и вторая, которую нам и хотят показать. Но при этом Сарамаго, наверное, посчитал отчаянно скучным прямо отвечать на вопрос, по какой причине смерть ушла в досрочный неоплачиваемый отпуск, поэтому он просто следует хронологическому порядку и вкладывает в композицию-монетку собственный смысл: перед глазами у читателя оказывается та сторона, в которой что-то меняется. Пока в стране грандиозные перемены из-за отсутствия смерти, пока читатель наблюдает за тем, как раскрывается и развивается старое общество в новых условиях, смерть сидит где-то там у себя в коморке сложа руки и ничего не делает. Но как только жизнь общества устаканивается, и люди окончательно входят в новую колею, автор переворачивает монетку, чтобы показать смерть, для которой настало время перемен.
Так что, несмотря на предопределённость, я всё же считаю это самостоятельным и красивым художественным приёмом, сильно страдающим только от того, что я пытаюсь выразить его словами, хотя воспринимать композицию надо интуитивно. Проще говоря, у Сарамаго можно поучиться писательскому мастерству (вернее, тому, что оно состоит не в одном только складывании слов в предложения), но не ищите у него готовых ответов.

Так много слов, а о чём книга — во всяком случае, мне так кажется, — вам до сих пор не понятно, правда? Но содержание, хотя и является тем первым, что в книге привлекает, на самом деле, последнее, о чём стоит переживать. Однако кое-что по поводу сюжета, особенно второй половины книги, я всё же скажу: мне понравилось, что книга закончилась торжеством человеческого духа в смерти. Этот мотив мне очень близок, я и сама недавно вставила подобную сценку в своё произведение. Большую часть книги автор отшучивался и от смерти, и от эмоций, отдалялся и охлаждал любые чувства — книга вовсе не трагична, хотя и про смерть. Но в конце — даже не второй половине, а только в самом конце — автору всё-таки изменяет выдержка, и он (конец, а не автор) выплёскивается на читателя, будоражит, заставляет сопереживать тому, что вроде как всю дорогу называл недостойным нашего сострадания — смерти. И эта эмоциональность прекрасна. Книга закончилась, но жизнь — пока нет.