4.5 Притягательно и мнимо

Кому по силам книга? Для начала
Хорошей книги требуются зори,
А к ним - века, сражения и море,
Чтоб сталкивало всех и разлучало.

(Хорхе Луис Борхес «Ариост и арабы»)

Море в начале книги имеется. Суровое северное море, не котел разогретого супа. Его приливы и отливы смывают утесы в море, уменьшая размеры Европы. Его стихия погребает языческий город на дне времени и серьезно нарушает фундамент, на котором стоит храм единой веры. Увы, строители последнего не вспомнили благостное имя Петра и доверились коварной глине. Морю, в общем-то, все равно, чьи стены будут разбивать волны, на чьих зубах будет от боли скрипеть песок, у кого будут рождаться стихи на берегу, как осложненье после кори, или проза, как мозаика из обломков корабля. На северное море может сбежать отпрыск, туда же может вернуться изгнанник, язычник, вестник беды, единственная надежда мечтательного приора. Я много могу писать про северное море, про дирижирующего старика-голландца, про лишенный меры бред, про вечную тоску селедки, кусающей себя за собственный хвост.

Я могу, но есть нюанс. Ни одно северное море не живет само по себе. Мировой океан един, в этом его сила, в этом его неоднозначность. Когда Одиссей собирался на пурпурногрудых кораблях искать людей, не солящих пищи, он мог себе позволить роскошь отправиться куда глаза глядят. Ко времени Колумба и Магеллана, люди уже примерно представляли, как мир выглядит, что до Индии можно добраться, держа курс и на запад, и на восток, что носороги в Дании не водятся, а любая дорога имеет два направления: в Рим и из Рима. Вот и автор заставляет своих персонажей перемещаться по свету, а связующим звеном назначает море – объединяющий и разделяющий символ.

Человечество давно использует море в качестве метафоры. Известно, что стократ благородней тот, кто при взгляде на толпу не сравнит ее с морем. Даже если дело происходит в Риме, где не достроенным еще маяком возвышается над волнами паломников собор святого Петра. Не сравнит армию, стремящуюся стереть с лица земли город Прато, с надвигающейся бурей. Не использует парусник, чтобы описать вечного странника, искателя, открывателя нового. Не поместит, в конце концов, носорога в трюм плывущего корабля, чтобы сатирически показать конец Европы образца 19 века. Потому что невозможно. Сколько можно одни и те же символы развешивать на каждом углу, как связки лука на пригородном базаре? Нужно избегать… или обыгрывать.

Норфолк, как настоящий постмодернист, выбирает второй путь. Пройдите железным гребнем по его тексту и вычлените то, что не является отсылкой, метафорой и иронией. Что останется – море? Я про него уже достаточно написал. Автор не стесняется дать пинок под зад церкви, красоте, любви и так далее по списку, что составили писатели 20 века. Но ведь не только пинает, еще и творит образы. Если въезд в Рим бродяги на мертвом носороге, вознесение над жаждущей зрелищ толпой фальшивого папы-слепца и куски хлеба, летящие в ту самую толпу от взорвавшегося чучела – все они не являются явно ироническими, но мощными (анти)христианскими символами, то я готов публично принять католичество. Ладно католичество, я готов принять язычество, если события в диких местах не являются сильнейшей пародией на «цивилизованный» мир. Где драма, трагедия и комедия могут вполне счастливо сочетаться? Конечно, на палубе провонявшего мочой корабля, на который боятся ступить крысы, а люди вполне себе успешно плывут и даже имеют конкретные цели. (Вам не смешно? Мне очень.) Или вот возвращение корабля, везущего носорога. Если та буря почти у порога дома не самая символическая со времен подарка Эола, то выкиньте собрание классической литературы на помойку, читатель, что эти книжки пыль собирают.

Автор показывает нам жизни человеческие. Они не слишком разнообразны, но изобразить их можно различно. Автор использует фильтры. Отвращение – если сытый человек рыгает, то громко, если выпускает ветры, то демонстративно. Сведенную к эпатажу реалистичность – если монах мастурбирует, то зачем это скрывать. Есть секс – самый разный, от классического до «кровавой наездницы», это придает чтению пикантности (извините за скрытый каламбур). А на фоне этого чистый образ девочки в белом платье, что ведет в болото, к смерти, в город и из него, людей и крыс, а все ради сложной игры. Вообще в книжке искать светлое и доброе достаточно сложно, если в первой главе самое жуткое даже не убийство матери на глазах ребенка, а селедки-каннибалы, то дальше череда смертей идет своим порядком и заканчивается, собственно, где и начиналась – в северном море. И к этому времени уже никого не жалко.

Жалко, что не состоялось противостояния слона и носорога. Что не нашлось девственницы для единорога. Что не описано окончательное обрушение монастыря. Папе не отомстили за Прато. Крысы договорились с котом. Книга закончилась логично.

Я могу высказать в конце рецензии свой восторг Норфолку. Но, наверное, будет лучше, читатель, если я напишу концовку стихотворения Борхеса (начало – в эпиграфе, среднюю часть найди самостоятельно). Эта концовка и идеально подходит к концовке романа. И вводит элемент времени, которое тоже важно в книге, пусть меньше, чем море. И еще она говорит о читателе, к которому направлено произведение. Да-да, читатель, чтение этого романа было не напрасным, но помни, море и время смоют и тебя, и Норфолка, и воспоминание о Вечном городе. Этот символ бесконечной конечности остается даже после того, как постмодернист обыграл все остальное.

Известность —
Одна из разновидностей забвенья.
Вечерний луч, тусклея на излете,
Касается покинутого тома,
И беглый свет скользит по золотому
Тисненью на ненужном переплете.
Безгласный том плывет по запустенью
Библиотеки через тьму ночную,
Столетье за столетием минуя
И мой удел, мелькнувший как виденье.