Жеглов появился так же неожиданно, как исчез, и теперь задумчиво
смотрел на меня, и я видел, что его томит желание дать мне какое-то
неотложное поручение. И, чтобы упредить его, я твердо сказал:
- Все, я ухожу...
- Позвольте полюбопытствовать куда? - заострился Жеглов.
- Домой, переодеваться. Сегодня вечер, - напомнил я ему.
- А-а! Чего-то я запамятовал. - Жеглов секунду размышлял, потом махнул
рукой: - Слушай, а ведь это идея - повеселимся сегодня? Нам ведь тоже
роздых, как лошадям, полагается - не запалить бы мне вас...
- Да, наверное... - сказал я осторожно, поскольку меня одолевала
секретная мыслишка провести с Варей время отдельно от Жеглова - очень уж я
казался самому себе невзрачным на его фоне.
- Значитца, так, - повелел Жеглов, не обращая внимания на мою
осторожность. - Будешь дома, возьми там пару банок мясных консервов и
плитку шоколаду, а я тут сгоношу чего-нито насчет святой водицы...
- А ты переодеваться не будешь? - спросил я.
- Чего мне переодеваться? - захохотал Жеглов, полыхнув зубами. - Я,
как Диоген, все свое при себе имею...
У меня был час на сборы, и весь этот час я добросовестно трудился.
Наверное, ни разу в жизни я так долго не собирался. Докрасна раскаленным
утюгом через мокрую тряпку я отпарил синие бриджи и парадный китель так,
что одежда резалась на складках. Потом разложил мундир на стуле, достал
новенькие рантовые сапоги и полировал их до дымного блеска. Отправился в
ванную и тщательно побрился, волосы расчесал на косой пробор. Пришил новый
подворотничок. Уселся на стуле против всего этого богатства и великолепия и
задумался. На правой стороне мундира зияли три дыры, проверченные Жегловым,
и я сам себя уговаривал, что теперь мне уже хода нет назад и я должен -
просто у меня другого нет выхода, - я должен теперь надеть свои ордена,
хотя самому себе поклялся, что не покажусь с ними в МУРе до тех пор, пока
сам не раскрою какое-нибудь серьезное дело и, как говорят спортсмены,
подтвержу свою квалификацию. Но нельзя же идти на вечер с дырками на груди,
это просто уставом запрещается, и главное, что до раскрытия собственного
дела еще ух как далеко, а Варя будет на вечере сегодня!
Вот так я поборолся немного сам с собой, и эта борьба была с самого
начала игрой в поддавки, как если бы я сам с собой играл в шахматы, заранее
решив выиграть белыми. Я решительно встал и пробуравил шильцем еще дырку
справа и две дырки слева. Полез в чемодан и достал оттуда увесистый
фланелевый сверточек, развернул его и разложил на столе мои награды. Принес
из кухни кружку воды и зубной порошок, потер немного - так, чтобы
высветлились, но и не сияли, как новенькие пятаки. Потом не спеша - я это
делал с удовольствием, поскольку знал, что эти знаки должны удостоверить,
что я не по тылам отирался четыре года, а был на фронте, - неторопливо
привинтил справа оба ордена Отечественной войны, Звездочки, гвардейский
знак, а налево пришпилил орден Красного Знамени, все семь медалей, польский
крест "Виртути Милитари" и бронзовую медаль "За храбрость". Накинул на себя
мундир, застегнулся до ворота, продел под погон портупею, посмотрел в
зеркало и остался жутко собой доволен...
В гардеробе клуба Тараскин и Гриша Шесть-на-девять о чем-то
сговаривались с ребятами из мамыкинской бригады. Увидев меня, Гриша и
закричал:
- Ага, вот Шарапов пришел, мы его сейчас туда направим!.. Иди сюда,
Володя!
- Сейчас. - Я сдал шинель и фуражку в гардероб, подошел к ним и шутя
козырнул: - Для прохождения службы прибыл...
Тараскин смотрел на меня, как будто его заморозили, потом сказал
медленно:
- Ну и даешь ты, Шарапов...
- Вот это иконостасик, - сказал восхищенно Гриша.
- Да ты не красней! - хлопнул меня по плечу Мамыкин. - Чай, свои, не
чужие...
- Это я от удовольствия, - пробормотал я смущенно.
- Тихарь же ты, Шарапов, - мотал сокрушенно головой Тараскин. - Хоть
бы словечко сказал...
- А что я тебе должен был говорить? - спросил я растерянно.
- Шарапов, я о тебе заметку в нашу многотиражку напишу, - пообещал
Гриша.
- Да бросьте вы, в самом деле!
И в это время появился Жеглов. Он меня в первый момент, по-моему, не
узнал даже и собирался пробежать мимо и, только поравнявшись, заложил вдруг
крутой вираж, присмотрелся внимательно, оценил и сказал Мамыкину:
- Учись, каких орлов надо воспитывать! Не то что твои задохлики!..
Даже мамыкинские "задохлики", стоявшие тут же, рассмеялись, и я сам
был уже не рад, что стал предметом всеобщего обсуждения и рассмотрения. А
Жеглов, одобрительно похлопывая меня по спине, сказал:
- Вот когда за работу в МУРе тебе столько же нацепят, сможешь сказать,
что жизнь прожил не зря. И не будет тебя жечь позор за бесцельно прожитые
годы...
Ребята гурьбой отправились в зал, а я стал прохаживаться в вестибюле.
Подходили знакомые и неизвестные мне сотрудники, многие с женами, все
принаряженные, праздничные, торжественно-взволнованные. Прошагал мимо
начальник отдела Свирский в черном штатском костюме, на лацкане которого
золотом отливал знак "Заслуженный работник НКВД", в красивом галстуке.
Около меня он на минуту задержался, окинул взглядом с головы до ног,
одобрительно хмыкнул:
- Молодец, Шарапов, сразу военную выправку видать. Не то что наши тюхи
- за ремень два кулака засунуть можно. - Он закурил "беломорину", выпустил
длинную синюю струйку дыма, спросил: - Ну как тебе служится, друг?
- Ничего, товарищ подполковник, стараюсь. Хотя толку пока от меня
мало...
- Пока мало - потом будет много. А Жеглов тебя хвалит... - И, не
докончив, ушел.
Наверху в фойе играл духовой оркестр, помаленьку в гардеробе стали
пригашивать огни, а Вари все не было. Я сбежал по лестнице к входным
дверям, вышел на улицу и стал дожидаться ее под дождем.
И тут Варя появилась из дверей троллейбуса, и, пока она шла мне
навстречу, я вспомнил, как провожал ее взглядом у дверей родильного дома,
куда она несла найденного в то утро мальчишку, и казалось мне, что было это
все незапамятно давно - а времени и месяца не простучало, - и молнией
пронеслась мысль о том, что мальчонка подкидыш и впрямь принес мне счастье
и было бы хорошо, кабы Варя согласилась найти его в детдоме, куда его
отправили на жительство, и усыновить; ах как бы это было хорошо, как
справедливо - вернуть ему счастье, которое он, маленький, бессмысленный и
добрый, подарил мне, огромное счастье, которого, я уверен, нам с избытком
хватило бы троим на всю жизнь!
А Варя, тоненькая, высокая, бесконечно прекрасная, все шла мне
навстречу, и я стоял под дождем, который катился по лицу прохладными
струйками, и от волнения я слизывал эти холодные пресноватые капли языком.
Дождевая пыль искрами легла на ее волосы, выбившиеся из под косынки, и я
готов был закричать на всю улицу о том, что я ее люблю, что невыносимо
хочу, чтобы завтра мы с ней пошли в загс и сразу же расписались и усыновили
на счастье брошенного мальчишку и чтобы у нас было своих пять сыновей, и
что я хочу прожить с ней множество лет - например, тридцать - и дожить до
тех сказочных времен, когда совсем никому не нужна будет моя сегодняшняя
работа, ибо людям нечего и некого будет бояться, кроме своих чувств; и еще
я хотел сказать ей, что без нее у меня ничего этого не получится...
Но не сказал ничего, а только растерянно и счастливо улыбался, пока
Варя раскрывала надо мной свой зонтик и прижимала меня ближе к себе, чтобы
я окончательно не вымок. Мне же хотелось рассказать ей об Эре Милосердия,
которая начинается сейчас, сегодня, и жить в ней доведется нашему
счастливому подкидышу-найденышу и остальным пяти сыновьям, но Варя ведь еще
не знала, что мы усыновим найденыша и у нас будет своих пять сыновей, и она
не слыхала в глухом полусне смертельной усталости рассказа о прекрасной
занимающейся поре, имя которой - Эра Милосердия...
Поэтому она весело и удивленно тормошила меня, гладила по лицу и
говорила:
- Володенька, да ты настоящий герой! И какой ты сегодня красивый!
Володенька...
Мы вошли в зал, когда люстру на потолке уже погасили и с трибуны
негромко, размеренными фразами говорил начальник Управления. Каждую фразу
он отделял взмахом руки, коротким и энергичным, словно призывал нас
запомнить ее в особенности. От его золотых генеральских погон прыгали
светлые зайчики на длинный транспарант, растянутый над всей сценой: "Да
здравствует 28-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции!"
Мне нравилось, что он не доклад нам бубнил, а вроде бы не спеша и
обстоятельно разговаривал с нами всеми и старался, чтобы до каждого дошло в
отдельности.
- Никогда перед нами, товарищи наркомвнудельцы, не стояло более
серьезной и ответственной задачи, - говорил генерал. - Год прошел после
решения МГК ВКП(б) и приказа наркома "Об усилении борьбы с уголовной
преступностью". Многого мы уже добились, но оперативная обстановка в городе
все еще весьма напряженная. И каждый гражданин вправе нас спросить: как же
так, дорогие товарищи, мы Гитлеру шею свернули, мировой фашизм уничтожили,
вынесли на своих плечах неслыханную войну, а пойти погулять вечером в
Останкинский парк рискованно, и ночью ходить через Крестовский мост
небезопасно?..
Он поднял вверх руки, будто сам и спрашивал нас об этом, и просил
объяснить, почему мы дошли до жизни такой.
- ...А ведь люди помнят, что перед войной в Москве уже было
практически спокойно! Немалыми усилиями, но своего мы тогда добились:
большинство опасных жуликов переловили, выявили и позакрывали все малины,
пересажали особо злостных, не желающих завязывать с прибыльным ремеслом,
барыг-перекупщиков. Мы официально и абсолютно справедливо объявили об
уничтожении в стране организованной преступности...
Он преподнес нам этот факт коротким взмахом, как на ладони.
- ...Но в сорок первом, когда на фронт ушла большая часть сотрудников
- можно уверенно сказать: золотой фонд московской милиции, - когда все
внимание, все силы, все материальные и людские ресурсы нашей страны были
сосредоточены на организации отпора немецко-фашистским оккупантам, здесь у
нас зашевелился уголовный элемент. Еще Владимир Ильич Ленин указывал, что
уголовник и спекулянт - первые пособники контрреволюции. Пока наш народ,
истекая кровью, защищал великие социалистические завоевания, нашу Отчизну,
здесь зашевелились, проросли воровские недобитки, организовались и срослись
в шайки и банды, появились малины, расцвели на народной нищете барыги,
спекулянты, как пауки, стали пухнуть на общем горе; они радовались, что от
голода и бедности любая вещь, любой кусок опять превратится в доходный
воровской товар...
Генерал отмахнул рукой так, будто ударом своим сшибал головы всем этим
тарантулам, и голос его грозно поднялся:
- ...И сейчас, когда самая страшная в человеческой памяти война
позади, еще шевелится это болото. Преступники пользуются тем, что для
полного и окончательного искоренения их временно не хватает людей, кадров.
Многие опытнейшие сыщики полегли на фронтах войны, новых специалистов пока
еще недостаточно, и поэтому мы огромные надежды возлагаем на пополнение,
поступающее к нам из рядов вчерашних воинов-фронтовиков. Мы надеемся на их
бесстрашие, самоотверженность, высокую воинскую дисциплину, фронтовую
смекалку и армейскую наблюдательность...
Варя подтолкнула меня в бок:
- Это он о тебе говорит...
- Товарищи фронтовики! Обстановка не позволяет обстоятельно и не спеша
преподать вам курс юридических и розыскных наук. Вы должны учиться, сразу
же активно включаясь в работу, беря пример с таких наших работников, как
майор Любушкин, капитан Жеглов, майор Федосеев, капитан Мамыкин, майор
Мурашко, капитан Сапегин. Вам лучше, чем кому-либо, известен армейский
принцип: "Делай, как я!" И если вы сможете делать еще лучше, вы обретете
благодарность и признание миллионов московских тружеников, которые вправе
от нас потребовать полного уничтожения уголовной нечисти в нашем прекрасном
социалистическом городе!
Начальнику Управления дружно и охотно хлопали. Потом объявили приказы
о поощрениях и награждениях, и торжественная часть закончилась. Зажегся
свет, и мы вышли в вестибюль. Оглушительно загремел духовой оркестр,
закружились пары танцующих. К нам подошел радостно улыбающийся Жеглов:
- Слышал, Шарапов, высокую оценку руководства? Давай, бери пример...
Варя улыбнулась и, невинно глядя на него, сказала:
- А мне показалось, что генерал как раз больше внимания уделил
Шарапову. В смысле оценки заслуг перед Родиной...
Жеглов посмотрел на нее снисходительно и засмеялся:
- Ладно ядовитничать! Недаром я читал где-то, что "Варвара" по-латыни
или по-гречески, точно не помню, значит "злобная". Ты на ней, Шарапов, не
женись, загрызет она тебя. Ты человек мягкий, безответный, а она - ух!..
- Это точно! - кивнула Варя. - Знаешь, Жеглов, я когда с тобой
разговариваю, то чувствую, как у меня во рту растет еще три ряда зубов. И
все на тебя!
И смотрел я на них обоих с удовольствием, потому что они хоть и ретиво
препирались, но весело, без сердца. Жеглов в конце концов махнул рукой:
- Тебя, Варвара, не переговоришь! Идемте, я вас приглашаю на
товарищеский ужин. Ты, Шарапов, пока регалии примерял, не забыл про жратву?
- Нет, не забыл. В кармане у меня, в шинели...
- Давай чеши за харчами, а я Варвару твою пока постерегу. Да не бойся,
иди, не откушу я от нее...
Подошли Тараскин с Пасюком, и Коля заглядывая Жеглову в глаза,
просительно сказал:
- Что-то чешется под ушком, не послать ли за чекушкой?
- Ох, бисов хлопец, - хохотнул Пасюк. - Тилько бы ему про горилку!
- Ну да, тебе-то она только в компрессах нужна, - огрызнулся Коля. - Я
же для общего веселья...
Появился Копырин, он чинно шел под руку с женой, тощей, еще не старой
женщиной, очень ярко одетой и все время вертевшей по сторонам головой.
Копырин важно сказал ей:
- Поздоровайся, Катерина, с сотрудниками. Это руководитель наш - Глеб
Егорыч Жеглов, выдающийся человек...
Проворно крутя маленькой костистой головкой, жена Копырина с нами
всеми поручкалась, всовывая нам в руку свою узкую, как совок, прохладную
ладошку. "Выдающий человек" Глеб Егорыч не произвел на нее впечатления, а
пялилась она главным образом на мои ордена, видимо полагая, что Копырин по
своей обычной безалаберности все перепутал и толком не знает, кто у него
начальник, и уж конечно им не мог быть Жеглов в его защитной штопаной
гимнастерке - рядом со мной, в парадном мундире, при всех-то регалиях! И
все мы, в том числе и Варя, оказывали ей всяческие знаки внимания и
уважения, для того чтобы сделать приятное Копырину, который млел от
безусловного успеха своей супружницы в глазах товарищей.
В буфете всем давали бесплатный чай, по два бутерброда - с сыром и
сухой колбасой - и по три соевые конфеты "Кавказ". Но многие притащили из
дома свои харчи, вино и устраивались компаниями у столиков.
- Нам всем толпиться здесь нелепо, - сказал Жеглов. - Пусть Тараскин с
Пасюком пока займут стол, а мы сходим потанцуем...
Я был уверен, что за четыре года совсем разучился танцевать, поскольку
и до войны не бог весть какой танцор был. Но Варя потащила меня за собой, и
я сам не понимал, то ли в ногах тоже какая-то память живет, то ли Варя меня
так уверенно вела, а может быть, летел я на крыльях радости, но танцевал я
легко и, оттого что в руках моих была Варя и глаза ее светили перед моим
лицом, совсем исчез в водопаде обрушившегося на меня счастья.
Духовой оркестр, который Коля Тараскин неуважительно называл
пневматикой, старался не отставать от моды и играл "последний крик" - блюзы
и свинги, - но мне это было все равно: кроме выученных еще в техникуме
танго и фокстрота, я не умел танцевать ничего. А Тараскин объяснял, что он
еще умеет танцевать "линду", но она считается чуть ли не неприличным
танцем, и он на всякий случай воздержится.
Потом оркестр сделал перерыв, и на эстраду вышел Боря Шилов, лейтенант
из комендантского взвода. Он очень здорово играл на аккордеоне "хоннер", и,
когда он разогнал на басах "русскую", в круг ступил Жеглов. Ах как он
прекрасно плясал! Мускулистый, весь натянутый как струна, шел Жеглов
неспешно по кругу, и, когда он, постепенно убыстряя шаг, раскидывал в
стороны руки - широко, легко и радостно, - все девушки одновременно тихо
вздыхали: они знали, что он их всех может обнять крепко и ласково. А он,
подчиняясь ритму пляски, все быстрее и быстрее перебирал своими блестящими
сапожками, и дробь они стучали, как армейский барабанщик "Зарю". И ударил
вприсядку, и, опускаясь почти до самого пола, он одновременно хлопал по
паркету ладонями и взмывал в прыжке вверх, словно доски подкидывали его
цирковой сеткой-трамплином.
- А-а-ах! - выкрикивал Жеглов, сверкая зубами на смуглом лице, вихрем
проносясь по кругу, и все разом хлопали в такт, любуясь его ловкостью и
стройностью.
Две девчонки выскочили ему навстречу и, поводя круглыми плечами,
прикрытыми цветными косынками, наступали на него разом, а только Жеглов
бросался к ним, отмеряя каждый шаг четким приступом, как они в притворном
испуге подавались назад, и видно было, что они его не боятся, а заманивают.
А он не заманивался, он гордо подзывал их к себе, и они плавными утицами
бесшумно плыли за ним следом, и все повторялось снова, пока он одновременно
обеих не подхватил под руки, и они закружились все вместе под пронзительные
крики, посвист и хлопанье зрителей...
Жеглов подбежал к нам, чуть запыхавшийся, красный, с бешеными искрами
в глазах:
- Ну, видали, как надо ногами работать?
- Ничего не скажешь, здорово! - засмеялась Варя.
- То-то! - победно крикнул Жеглов и потащил нас за собой в буфет.
Хозяйственный Пасюк уже застелил бумагой два сдвинутых столика и
расставил на них наши припасы, две бутылки водки, казенные бутерброды и
чай. С одной стороны рядом с ним сели Тараскин и Гриша Шесть-на-девять, а
напротив - Копырин с женой, Варя, я, и только Жеглов стоял еще во главе
стола, оглядывая каждого из нас, как он обычно делал, стоя на подножке
"фердинанда", готового уже тронуться в путь. Осмотром, видимо, остался
доволен, махнул рукой и щелкнул пальцами:
- Тараскин, сумку!
Коля нырнул под стол и достал из клеенчатой хозяйственной сумки
бутылку шампанского. Шампанского! Я его давненько не видел. Толстая зеленая
бутылка с серебряным горлом и закрученной проволокой пробкой перелетела
через стол и плотно легла к Жеглову в ладонь. Мгновение он мудрил с
пробкой, и она вылетела с негромким пистолетным хлопком, золотистое вино
рванулось, бурля, по граненым стаканам, в каждом стакане бушевала буря
пузырьков - во мне вот так же бушевали сейчас пузырьки радости.
- За праздник! За нас! За тех, кого нет с нами! - поднял стакан
Жеглов...
Я только пригубил свой стакан и придвинул его ближе к Варе - там
всего-то ничего было налито, и мне хотелось, чтобы ей досталось чуть
больше, я ведь мог и водки хлопнуть. И еще меня томила мысль, что, может
быть, правда есть в поверье: если пить из одного стакана, то можно узнать
тайные мысли; и мне мечталось, чтобы Варя узнала из моего стакана все мои
мысли о ней и ничего бы мне не надо было говорить ей о счастливом найденыше
и наших пяти сыновьях.
Подошел Мамыкин, сказал со смехом:
- Наш стол вашему кланяется! - И протянул Варе огромную, яростно
желтую, насквозь просвеченную солнцем пшенку - горячий кукурузный початок,
заботливо присыпанный крупной серой солью. - Ешь, Варюха, на здоровье...
Варя укусила кукурузу, и это было очень смешно - будто на желтой
флейте играла, - потом передала ее мне, а я и попробовать не успел: Жеглов
выхватил и так грызанул початок своими ослепительными резцами, что там
после одного его укуса зерен осталось не больше половины.
Пришел Боря Шилов приглашать Варю на танцы, но Жеглов упредил его,
строго сказав:
- У тебя, Шилов, компас есть? Вот и иди, и иди, и иди...
И сам повел Варю танцевать вальс. Я смотрел на них и мучился даже не
от ревности, а от того, что Варя сейчас весело хохочет в объятиях Жеглова и
он чего-то ей на ухо говорит и говорит... А как он умеет говорить, я знаю,
и лучше было бы, чтобы Варя сейчас была со мной, потому что я-то еще ничего
не успел ей сказать обо всех планах, которые одолевали меня сегодня
вечером...
Вспышкой, ослепительно и незаметно, промчалось время, смолкла музыка,
погасли огни, разошелся народ, и уже в раздевалке Жеглов сунул мне в руки
пакет:
- Держи, может быть, сгодится. Меня сегодня дома не будет... - И
куда-то умчался, не попрощавшись с Варей. Я разодрал угол пакета и увидел,
что в нем бутылка шампанского.
Дождь на улице кончился, только ветер носил водяную пыль и горьковатый
запах мокрых деревьев. Желтые лампочки иллюминации засвечивали серый рваный
подзор низких облаков, и от этого колеблющегося света лицо Вари было бледно
и прозрачно. С шипением вспарывали лужи редкие автомобили, и этот трескучий
шорох еще сильнее подчеркивал тишину, непроницаемо-ватную, как замершая у
моих губ клубочками пара немота. И воздух затвердел, как желто-серый натек
на сосне.
Мы дошли до Лесной улицы, где была остановка трамвая, и мне надо было
что-то сказать, что-то сделать, потому что, если Варя перейдет на другую
сторону дороги, это путь к ее дому, а если мы останемся здесь, то это
маршрут ко мне. Но я будто окаменел, я не мог рта раскрыть, во мне все
тряслось от напряжения, от ужасного волнения - я так хотел сказать Варе,
что не могу больше жить без нее! И не мог произнести ни слова...
От Савеловского вокзала показался красный завывающий трамвайный вагон.
Я взял Варю за руку, я весь подался к ней, но она, не глядя на меня,
сказала негромко:
- Не надо ничего говорить, Володя. Я знаю все...
В трамвае было полно свободных мест, но мы стояли на задней площадке,
на всех перекрестках и поворотах нас нещадно мотало из стороны в сторону, я
держался одной рукой за поручень, а другой крепко прижимал к себе Варю.
Полыхала неживым пронзительным светом над головой синяя длинная лампа, а
Варя чуть слышно шептала мне:
- Когда я была маленькая, я перед праздниками старалась пораньше лечь
спать, чтобы проснуться - и праздник уже наступил. Володя, милый, я все
время сейчас как перед праздником, как перед полетом, как перед удачей.
Володя, любимый, я хочу закрыть глаза и проснуться счастливой. Господи,
какая радость - жить накануне счастья...
И оттого, что ее волосы были на моем лице и совсем рядом был мерцающий
полумрак ее морозных серых глаз, которые казались сейчас сине-зелеными,
оттого, что я слышал бой ее сердца под своей рукой, казалась мне трясущаяся
и прыгающая трамвайная площадка огромными качелями, замахнувшими меня так
нестерпимо высоко, пугающе и сладко, что я закрывал глаза и тихо
постанывал, и счастье было острым, как боль.
Я не зажигал света в комнате, мне не хотелось, чтобы Варя видела
холостяцкую убогость нашего жилья. И мне помогали машины на улице - они
настырно вламывали в комнату молочно-белые дымные сполохи своих фар, и по
комнате носились - со стены на потолок и в угол - голубоватые размытые
пятна, рвавшие тьму в клочья.
На стуле рядом с кроватью тихо шипело в стаканах шампанское, которое
подарил мне мой друг Жеглов. И так же тихо дышала на моей руке Варя, и я
боялся шевельнуться, чтобы не разбудить ее, и я смотрел все время на ее
тонкое лицо с чуть запавшими скулами и глубокими тенями под глазами, и
сердце мое рвалось от нежности, благодарности и надежды, что с этой
девочкой мы проживем вместе сто лет, усыновим нашего найденыша и вырастим
пять сыновей, которые в какие-то сроки выйдут на улицы моего огромного
города, Города Без Страха, и то, чем занимался много лет их отец, будет им
казаться удивительным и непонятным. Они и знать не будут, чего стоило,
чтобы на этих улицах, где они гуляют со своими девочками, томимые нежностью
и предчувствием завтрашнего счастья, никто никого не боялся, не ловил и не
убивал. Им будет казаться, что Эра Милосердия пришла к людям сама -
естественно и необходимо, как приходит на улицы весна, и, наверное, не
узнают они, что рождалась она в крови и преодоленном человеческом страхе...
Я лежал неподвижно, слушая тихое Варино дыхание, и перед моими глазами
проплывали лица - сержант Любочкин, взорвавшийся на заминированном
лазоревом лугу, и звероватая цыганская рожа штрафника Левченко, с которым
мы плавали через Вислу за "языком", и круглое детское личико Васи Векшина,
которого бандит приколол заточкой к лавке на Цветном бульваре, и все те
бесчисленные люди, которых я успел порастерять навсегда за свои двадцать
два года, и не давала мне покоя, волновала и пугала мысль - почему мне
одному из них досталось все счастье, а им ничего?..
Я слышал в ночи бесшумный гон времени, и в счастье моем появился
холодок неприятного горького предчувствия, тонкая горчинка страха: что-то
должно со мной случиться, не может человек так долго и так громадно быть
счастлив.
Варя, не открывая глаз, спросила:
- Ты не спишь, мой родной?
Я поцеловал ее в плечо и снова поразился, какая у нее нежная,
прохладная кожа. Гладя ее вьющиеся волосы и тонкие гибкие руки, я весь
сгорал, а она была утоляюще свежая, тоненькая, и пахло от нее солнцем и
первыми тополиными листочками, и грудь ее маленькая с нежными лунами
светила мне в сиреневом сумраке занимающегося рассвета, а ноги были длинны
и прохладны, как реки.
Уткнувшись лицом в ее волосы, я шепнул:
- Варя, давай сегодня поженимся...
Она помолчала немного и, все так же не открывая глаз, ответила:
- Давай, мой родной. Мне так хорошо с тобой, хороший мой...
Я засмеялся счастливо, освобожденно и спросил:
- Варюша, а что же мне подарить тебе на свадьбу? Ведь на свадьбу надо
что-нибудь очень хорошее подарить невесте...
Она обняла меня за шею, улыбнулась; я видел, как шевельнулись ее
мягкие губы:
- Ты мне подарил себя...
- Ну-у, тоже подарок!
- Ты еще ничего не понимаешь, - сказала она, закрывая мне рот ладонью.
- Когда-нибудь ты поймешь, почему я тебя полюбила.
Она положила мне голову на грудь, поцеловала в подбородок и сказала:
- Мы сами не очень-то знаем цену нашим подаркам. Лет сто назад далеко
отсюда, в городе Париже, жил студент-музыкант, который очень любил девушку.
Но эта девушка почему-то вышла замуж за его друга, и студент подарил им на
свадьбу марш, который он написал перед венчанием в церкви Оноре Сен-Пре, -
денег на другой подарок все равно у него не было...
- И что?
- Он преподнес подарок невестам всего мира.
- А как звали студента?
- Его звали Феликс Мендельсон-Бартольди...
Мы пришли в загс к открытию. В помещении, сером, неприбраном, было
холодно, стекло в одном окне вылетело, и фрамугу заколотили фанерой. Уныло
чахнул без воды пыльный фикус. Пожилая тетя с ревматическими пальцами
спросила нас строго:
- Брачевание или регистрация смерти?
Варя засмеялась, а я суеверно сплюнул через плечо.
- И совсем нечего смеяться! - нравоучительно сказала тетя. - С каждым
может случиться...
- Мы на брачевание, - сказала Варя, светя своими огромными веселыми
глазами, и лицо у нее было розовое с холода, свежее, такое отдохнувшее: и
следа не осталось теней под глазами, только заметны были маленькие веснушки
на переносице.
- Тогда после праздника приходите. Инспектор сейчас болеет, а я только
по регистрации смерти...
- А почему же у вас такое странное распределение? - спросила Варя.
- Потому как со смертью не подождешь, документ срочно родным нужен -
кому для похорон, кому для наследства, кому еще зачем-то. А со свадьбой и
подождать можно, пока инспектор выздоровеет. Он вас и запишет по всей
форме, как поп в церкви...
Мы расстались с Варей на углу Колхозной - я уже опаздывал к себе в
МУР. Она притянула меня к себе, поцеловала быстро и сказала:
- Береги себя...
- А как же! Я тебе вечером позвоню...
- Я сегодня вечером дежурю. Звони завтра. Утром. Жду, мой родной...