Однажды вечером, за кофе, Криспин и Кo завёл речь о нашей королевской чете: он хвалил умеренность короля, его верность конституции, а также доброту и милосердие королевы. Потом мы вышли в сад. Дона Жезуина взяла лейку и пошла поливать цветы.
Закурив сигарету, я последовал за ней, вздохнул и прошептал: «Вы стали бы отличной королевой, дона Жезуина, если бы Рапозиньо был королём!» Она зарделась и подарила мне последнюю летнюю розу.
В сочельник Криспин и Кo подошёл к моей конторке, шутливо накрыл шляпой счётную книгу, куда я вписывал столбцы цифр, и, скрестив на груди руки, сказал с улыбкой, полной симпатии и уважения:
— Так, значит, Жезуина стала бы королевой, если бы Рапозиньо был королём? А скажите правду, сеньор Рапозо, есть ли в вашем сердце настоящая любовь к сестрёнке Жезуине?
Криспин и Кo верил в идеальную страсть. Я мог бы сказать, что безумно влюблён в сеньору дону Жезуину и поклоняюсь ей, как далекой звезде… Но тут я вспомнил неподкупный, чистый голос, говоривший со мной в Соломенном переулке… Я проглотил слащавую ложь, едва не запятнавшую мои уста, и сказал напрямик:
— Любовь? Любовь… Нет. Но я нахожу, что она весьма приятная женщина. Мне очень нравится её приданое. Я был бы хорошим мужем.
— Дай же твою честную руку! — вскричала фирма.