Там, где моралист исполнится негодованием, а поэт-трагик — жалостью и ужасом, мифология превращает всю жизнь в безмерную и ужасающую Божественную Комедию. Ее олимпийский юмор ни в коем случае не является бегством от жизни — он жесток в той же мере, как и сама жизнь, — или, если угодно, как жестокость Бога, Творца. В этом отношении мифология заставляет видеть в трагическом настроении нечто истерическое, а в обычной моральной оценке — близорукость. Впрочем, эта жестокость уравновешивается убежденностью в том, что все, что мы видим, является лишь отражением той силы выживания, которую не затрагивает боль. Поэтому такие рассказы хоть и безжалостны, но и бесстрашны, исполнены радости возвышенной безличности, рассматривающей себя во всех эгоцентричных, во всех сражающихся личностях, которые рождаются и умирают во времени.