Выдерните наугад из какого-нибудь коллежа рослого юнца лет восемнадцати-девятнадцати с головой, полной спартанцев и римлян в растворе из древних цитат; юнца, закостеневшего от формул римского и современного права; юнца, знающего о свете и его нравах ровно столько, сколько ему известно о своих сотоварищах и их нравах; раздразненного экипажами, в которые его не сажают; презирающего женщин, потому что он знает лишь самых последних среди них; равняющего слабости нежной и утонченной любви с грязным уличным распутством; судящего о корпорации по одному ее члену, о половине рода человеческого по одной особи и стремящегося достичь некоего всеобщего синтеза, который на всю жизнь наделит его глубочайшей мудростью,— возьмите его в минуту возбуждения, подарите ему миниатюрную гильотину и скажите:
— Вот, дружок, инструмент, с помощью которого ты можешь принудить целую нацию повиноваться тебе. Потяни тут, нажми там — вот и все, что нужно. Это очень просто.

Он малость поколеблется, прикинет на вес в одной руке школьную тетрадь, в другой — игрушку и, убедившись, что его в самом деле боятся, примется тянуть тут и нажимать там, пока его не раздавят вместе с машинкой.И он почти наверняка окажется не злым человеком. Вероятно, даже добродетельным. Но он столько раз прочтет в прекрасных книгах: «Справедливая суровость», «спасительная жестокость», «святые убийцы самых дорогих ваших близких», «да погибнет мир — да здравствует принцип!» и в особенности «искупительное назначение кровопролития», что, усвоив эти чудовищные, порожденные страхом мысли, уверует в себя и, твердя: «Justum et teпасет propositi virum», воспитает в себе бесчувственность к чужой боли, примет ее за величие и смелость и... будет казнить.
А виной всему — поворот колеса Фортуны, который вознесет его и слишком рано даст ему в руки наиопаснейшее оружие — власть.