Плисецкую в ту историческую лондонскую поездку не пустили. Она была “невыездной”. Что это означало в те годы, сейчас объяснить не так просто. Поездки за рубеж были редкими, и ценились они на вес золота.

Разрешение на поездку всякий раз даровалось после заполнения бесчисленных анкет с десятками вопросов (все о себе и родственниках: нет ли среди них репрессированных или живущих за границей и прочее), публичных собраний и приватных собеседований, на которых проверялись патриотизм и идейная подкованность.

Но это была лишь видимая верхушка огромного айсберга. Настоящая кропотливая проверка велась в органах госбезопасности. Там штудировались пухлые досье, заведенные практически на каждую важную фигуру. В этих досье были подшиты анкеты, секретные справки и главное – доносы, доносы, доносы, обширным потоком стекавшиеся на Лубянку.

Донос был самым мощным оружием в тогдашнем Советском Союзе. Им пользовались, чтобы доказать свою преданность партии и правительству, свести счеты с личными врагами и убрать с дороги конкурентов. Этот безжалостный способ подковерной борьбы широко применялся и в Большом театре. Очень немногие из доносов такого рода были опубликованы в недавние годы, а большинство так и лежит в архивных хранилищах за семью печатями, дожидаясь своего исследователя…

Уланову, как мы помним, за границу отпустил сам Сталин, и с тех пор у нее не было никаких проблем с поездками на Запад. У Плисецкой же с самого начала всё пошло наперекосяк на долгие шесть лет. Плисецкая признавала, что была для доносов “подходящим персонажем”: “Неблагополучная биография, ершистый, нетерпеливый, независимый характер, захлестывающая через край горячность”.

Она переживала запреты на выезд мучительно. Плисецкая вспоминала, что в те годы ни дня без мысли о самоубийстве не жила. От отчаяния шла на рискованные шаги. Являлась на официальные приемы, нарядившись в длинное белое парчовое платье с вызывающе открытым балетным лифом, и жаловалась высоким сановникам на свою судьбу. Все отводили глаза и разводили руками: дескать, это дела КГБ. А КГБ, в свою очередь, кивало на партийное начальство.

Со стороны могло показаться, что особой трагедии не было. Легендарная балерина Марина Семенова, у которой в сталинское время расстреляли мужа, так Плисецкой и говорила: “Терпи, девка, мне хуже было. Под домашним арестом сидеть пострашнее”. И действительно, Плисецкую не арестовывали, танцевать ей не запрещали, на приемы звали, даже награждали. Но ей нестерпимо было чувствовать себя прокаженной, меченой. Ее возмущала постоянная слежка. Она гордо заявляла: “Не хочу быть рабыней, не хочу ошейника!”