Come, let me write. And to what end? To ease
A burthen’d heart. How can words ease, which are
The glasses of thy dayly-vexing care?
Oft cruel fights well pictur’d-forth do please.
Art not asham’d to publish thy disease?
Nay, that may breed my fame, it is so rare.
But will not wise men thinke thy words fond ware?
Then be they close, and so none shall displease.
What idler thing then speake and be not hard?
What harder thing then smart and not to speake?
Peace, foolish wit! With wit my wit is mard.
Thus write I, while I doubt to write, and wreake
My harmes in inks poor losse. Perhaps some find
Stella’s great pow’rs, that so confuse my mind.
(Спроси: «Зачем ты пишешь?» — Для покоя
Сердечного! «Но можно ль утолить
Словами муки — муку?» — Может быть,
Ведь прелесть есть в изображенье боя!
«Не стыдно ли стонать перед толпою?» —
Нет, это может славу породить.
«Но мудрецы ведь могут осудить?» —
Тогда суть мысли я искусно скрою!
«Но что глупей, чем вопиять в пустыне?» —
Что тяжелей, чем в боли промолчать?
Исчез покой, расстроен разум ныне…
Пишу, рядя: писать ли? Не писать? —
Чернила сякнут, мука не скудеет…
Прочтет ли кто, как Стелла мной владеет?!)