Среди дня они выходили, чтобы по-настоящему почувствовать себя женщинами. О! Это было необыкновенно! Они шли в чайную, ели пирожные, выбиравшиеся тщательно, со вкусом: эклеры в шоколаде, бабы и сладкие пирожки.
Они сидели, словно посреди шумного птичника, теплого, празднично освещенного и украшенного. Они подолгу оставались здесь, за своим столиком, и говорили.
Их переполняло возбуждение, воодушевление, легкое радостное беспокойство: ведь непростой выбор был сделан, но жило еще слабенькое сомнение (подойдет ли к серо-голубому костюмчику? о да, это будет восхитительно), и мысль о том, как теперь можно преобразиться, неожиданно для всех расцвести, вспыхнуть.
Они, они, они, они, только они, ненасытные, щебечущие и осторожные.
В их лицах жило какое-то глубинное напряжение, взгляд безразлично скользил по окружающим предметам, не проникая в них, лишь цепляя на мгновение (мило это или нет?), и отбрасывая прочь. Темные пятна румян скрашивали их лица безжизненной свежестью.
Они шли в чайную. Они оставались в ней часами, дни утекали, они все сидели. Они говорили: "Сцены у них бывают отвратительные, и спорят они ни о чем. Должна сказать, что мне его жаль в первую очередь. Сколько? Да не меньше десяти миллионов. И только наследство тети Жозефины... Нет... А как вы хотите? Он не женится на ней. Хорошая хозяйка, вот что ему нужно, он просто не отдает себе в этом отчета. Да нет же, точно говорю вам. Хорошая хозяйка, вот что ему нужно... Хозяйка... Хозяйка...". Им всю жизнь об этом твердили. Уж об этом они наслышаны, тут им все известно: чувства, любовь, жизнь, это их территория. Она им принадлежит.
И они продолжали говорить, говорить, повторять одно и то же, переворачивать с ног на голову и обратно, заходить с одной стороны, затем с другой, месить, месить, беспрерывно катать между пальцев этот бесплодный, ничтожный клочок их жизни (того, что они называли "жизнью", своей епархией), и они мяли его, растягивали, катали до тех пор, пока он не превращался в их пальцах в жалкий комочек, маленький серый катышек.