А этим ужасам не хочет верить взор,
Подобное наш дух отверг с давнишних пор,
Но злодеяньям сим мы были очевидцы,
Где мать уже не мать — подобие волчицы
В осадах тягостных, которым нет конца,

С любовью, с жалостью прощаются сердца.
Берет из зыбки мать младенца и некстати
Срывает пелены с несчастного дитяти
Рукой безжалостной, не знающей препон,
Дабы скорей попрать природу и закон.

Достойна жалости терзаемая гладом,
Без сожаленья рвет все узы с малым чадом,
Благоутробную к невинному любовь,
Плоть чрева своего, его живую кровь,
И сердце теплое и чувства человечьи,

Все нити порваны, и все в противоречье.
Младенец ждет груди, взыскуя молока,
С надеждою следит, как движется рука,
Тугих свивальников разматывая ткани,
И улыбается, голодный, этой длани.

Но длань, недавняя дарительница благ,
Теперь не жизнь сулит, а смерть несет, как враг,
Которому претит убийство, но и гладу
Не просто дать отпор, поскольку нет с ним сладу.
Так в сердце матери то жалость верх берет,

То власти голода, увы, настал черед,
И, к лону тощему младенца прижимая,
С ним говорит не мать, а плоть едва живая:
«Вернись в мое нутро, несчастный мой малыш,
За молоко мое ты кровь мне возвратишь,

Противу естества она в утробе канет,
И чрево матери твоей могилой станет».
С дрожащею рукой никак не сладит мать,
Поднять не в силах нож, дабы ягня заклать,
Лишь давит пальцами на шее пульс с опаской,

И гулит сосунок, сочтя такое лаской,
Но холодеет кровь при мысли о ноже,
И дважды из руки он выпадал уже.
В душе смятение, и все в глазах двоится,
И оттесняет мать голодная волчица,

И дышит пламенем отверстый бледный рот,
Здесь речь не о губах, зубам настал черед,
Увы, не лобызать, терзать привычны зубы.
Мы видим их следы: прокусы эти грубы,
Из них струится кровь, уходит прочь душа.

Нам слышится не смех, а крики малыша,
С последним выдохом он видит, как в кошмаре,
Не материнский взгляд — глаза голодной твари.