— Я ж тебе и объясняю… В этом веке нам уже не победить. Нынешнее поколение людей в России слишком фанатичное. До оголтелости. Войны обычно ослабляли любой народ, потому что, помимо физического истребления значительной части народа, вырывали его духовные корни, растаптывали и уничтожали самые главные основы его нравственности. Сжигая книги, уничтожая памятники истории, устраивая конюшни в музеях и храмах… Такую же цель преследует и Гитлер. Но слишком он многочислен, что ли, этот проклятый ваш советский народ… Или он какой-то особый и непонятный… И в результате войны он не слабеет, а становится сильнее, его фанатизм и вера в победу не уменьшаются, а всё увеличиваются. Гитлер не может этого понять, а если бы понял, как-то попытался бы выйти из войны. Значит, он обречён, и его империя, его тысячелетний рейх, накануне краха… Значит, надо действовать нам другим путём. Помнишь, конечно, Ленин ваш сказал когда-то: мы пойдём другим путём. Читал я где-то или в кино слышал… Что ж, хорошая фраза. Вот и мы дальше пойдём другим путём. Будем вырывать эти духовные корни большевизма, опошлять и уничтожать главные основы народной нравственности. Мы будем расшатывать таким образом поколение за поколением, выветривать этот ленинский фанатизм. Мы будем браться за людей с детских, юношеских лет, будем всегда главную ставку делать на молодёжь, станем разлагать, развращать, растлевать её! — Сморщенные веки Лахновского быстро и часто задёргались, глаза сделались круглыми, в них заплескался, заполыхал яростный огонь, он начал говорить всё громче и громче, а под конец буквально закричал: — Да, развращать! Растлевать! Мы сделаем из них циников, пошляков, космополитов!
Лахновский был теперь страшен. Выкрикивая всё это, он метался по всей комнате, глубоко втыкал свою трость в ковёр, белая маленькая голова его тряслась, глаза горели безумным огнём, и, казалось Полипову, на тонких, иссохших губах его проступает пена, пузырится и лопается.
— Ну, допустим… — невольно произнёс Полипов, испуганный, ошеломлённый. — Только сделать это как?
— На место! — в самое ухо саданул ему клокочущий от ярости голос Лахновского.
Полипов качнулся и тут только обнаружил, что он снова поднялся со стула. Нащупал рукой его спинку, оперся на неё. Лахновский, стоявший рядом, давил на него глазами.
Помедлив немного, Полипов сел. Ухо, в которое Лахновский выкрикнул ему эти два слова, горело, будто и в самом деле в него чем-то ударили.
— Как сделать? — проворчал Лахновский уже без прежнего гнева. Ярость его, мгновенно возникающая, так же мгновенно и утихала, словно уходила куда-то, как вода сквозь сито. Так случилось и на этот раз, и перед Полиповым стоял опять безобидный, будто и беспомощный, одряхлевший старик, устало опирающийся на свою трость. — Да, не легко это сделать, Пётр Петрович… А главное — не так скоро… невозможно быстро достичь этого. Десятки и десятки лет пройдут. Вот что жалко.