Начал с самого легкого - с ленинградцев. Из полутора десятков имен пару он вычеркнул давно, еще в дороге, а остальные- не придется: все здесь. Эти навязанные ему в начале пути "остатки" - удивительный факт! - оказались чрезвычайно живучи. С деклассированным элементом, положим, все ясно. Горелов - такой где удобно приспособиться, перекраситься в любой цвет, переметнется к кому нужно, присосется, перегрызет пару глоток, выживет. Но интеллигенция! Вежливая до оскомины, изредка, дерзкая на слово, но в поступках - смирная, вялая, покорная. Жалкая. И- живая, в отличие от многих крестьян, не выдержавших болезней и холода. Вот тебе и "бывшие". Кузнец тоже купился на их бледный вид, отобрал себе на катер как самых изможденных, немощных, не способных к побегу. Повезло Ленинграду, в общем.

Молиться стала реже и быстрее, словно между делом. Страшно признаться, но в голое поселилась грешная мысль: вдруг Всевышний так занят другими делами, что забыл про них - про три десятка голодных, оборванных людей в глуши сибирских урманов? Вдруг Он отвернул ненадолго строгий взор от переселенцев - да и потерял их на бескрайних таежных просторах? Или, что также возможно, они заплыли в такие далекие места на краю света, куда взгляд Всемогущего не достигает за ненадобностью. Это дарило странную, безумную надежду: возможно, Аллах, отнявший у нее четверых детей и, по видимости, намеревавшийся отнять пятого, не заметил их? проглядит и забудет исчезновение жалкой горстки изможденных страданиями существ? Совсем не молиться она не могла (страшно!), но старалась проговорить молитвы тихо, шептать, а то и вовсе бормотать про себя - не привлекая высочайшего внимания.
Удивительно, но оа была счастлива в эти дни - каким-то непонятным, хрупким, летучим счастьем. Тело ее по ночам мерзло, днем страдало от жары и комариных укусов, желудок требовал еды, а душа - пела, сердце - билось одним именем: Юзуф.

Давно поняла: если не ее ружье подстрелит эту белку или глуаря, то найдется другой хищник, куница или лиса, кто задерет их день спустя. А через месяц или год хищник сам падает от болезней или старости, станет добычей червей, растворится в земле, напитает соками деревья, прорастет на них свежей хвоей и молочными шишками - станет пищей для детей убитой белки иди задранного глухаря. Зулейха поняла это не сама - урман научил.
Смерть была здесь везде, но смерть простоя, понятная, по-своему мудрая, даже справедливая: облетали с деревьев и гнили в земле листья и хвоя, ломались под тяжелой медвежьей лапой и высыхали кусты, трава становилась добычей оленя, а сам он - волчьей стаи. Смерть была тесно, неразрывно переплетена с жизнью - и оттого не страшна. Больше того, жизнь в урмане всегда побеждала. Как бы ни бушевали осенью страшные торфяные пожары, как бы ни была холодна и сурова зима, как ни свирепствовали бы оголодавшие хищники, Зулейха знала: весна придет, и брызнут юной зеленью деревья, и шелковая трава затопит выжженную некогда дочерна землю, и народится у зверья веселый и обильный молодняк. Оттого и не чувствовала себя жестокой, убивая. Наоборот, ощущала себя частью этого большого и сильного мира, каплей в зеленом хвойном море.