— Я сорвался двадцать седьмого ноября тысяча девятьсот пятьдесят второго года, после возвращения из Амстердама. Не понимал, что делаю. Злился, ворчал с утра до ночи. Перестал искать работу — был уверен, что ничего не найду. Шлялся по бистро. В Ленинграде мне не на ком было сорвать гнев, в Париже рядом находилась Милена, и я портил ей жизнь своим невыносимым, свинский характером. Она все сносила молча, ни разу не пожаловалась, не поставила меня на место. Я вел себя по-скотски, не осознавая, что перешел черту. Чем больше я пил, тем ниже падал. Начал укорять Милену за то, что она меня погубила, изливал на нее всю накопившуюся в душе горечь, а она терпела. Если бы Милена хоть раз сорвалась, накричала на меня, встряхнула, мы, возможно, были бы спасены. Но она молчала. Я перестал спать. Меня мучили кошмары, я будил Милену, распахивал окна, чтобы прогнать вонь. Отказывался лечиться. Восемнадцатого апреля, в субботу, мы ужинали с друзьями и кузиной Милены из Нанта. На меня что-то нашло, и я стал оскорблять ее, кричал, что мясо пережарено, что она бездарная хозяйка и вообще ни на что не годится. Один из приятелей Милены, стюард, решил вмешаться, я ему врезал, едва не сломал нос, но и не подумал извиниться, заорал, что убью всех, кто будет меня доставать. Милена ни словом меня не попрекнула. Во вторник двенадцатого мая я без спроса взял ее машину, хотя знал, что она будет недовольна. Я не успел понять, что произошло, слишком поздно начал тормозить и врезался в грузовик. Замечательный белый «Рено-203» сложился пополам, а я не получил ни царапины. В те времена за вождение в пьяном виде никого не наказывали. Я ждал разноса от Милены, но она лишь сказала: «Машина — ерунда, слава богу, что ты не пострадал…» Перед тобой король придурков, Мишель. Меня любила самая красивая и добрая женщина на свете, а я все погубил — из-за собственной глупости и спеси. Не стану описывать, какую кошмарную жизнь я ей устроил, тут нечем гордиться. Девятнадцатого июля тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, в пятницу, Милена вернулась домой очень расстроенная. Я лежал на софе и допивал очередную бутылку мюскаде. Она села рядом, налила себе бокал и выпила залпом. Глаза моей любимой лихорадочно блестели, но слез я не заметил. «Розенбергов казнили», — сказала она. «И правильно сделали». — «Как ты можешь?!» — «Они предатели и получили по заслугам». — «Убирайся!» — «Что?» — «Вон! И не возвращайся! Никогда!» …

… — Ты не пробовал вернуться, после того как она выставила тебя за дверь?

— Я стоял на площадке как полный идиот, а потом выбрал худшее из решений — пошел вниз по лестнице, уверенный, что она кинется следом. Представляешь степень моей глупости и наглости? Я полчаса прохаживался у подъезда. Милена так и не спустилась ко мне. Я вернулся и увидел, что она выставила мои вещи на лестницу. Я никогда не сдавался на милость обстоятельствам, всегда боролся за свою жизнь — выпрыгивал с парашютом из горящего самолета, отстреливался до последнего патрона, упав за линией фронта, — но в тот момент понял, что все кончено. Спорить, протестовать, просить прощения и умолять не имело смысла. Такие, как Милена, не идут на компромисс, — к несчастью, я понял это слишком поздно. Ничего нельзя было склеить. Я пытался сохранить остатки гордости. Понимаешь, что я имею в виду, Мишель?

— Я бы рискнул. …

… — Не слушай меня, Мишель, все, что я тебе наболтал, — полная чушь. Конечно же я попытался вернуть Милену. Я бился за нее, но она оказалась сильнее. Когда любишь, забываешь об обидах и самолюбии. Я надеялся, что мы сможем помириться. Не помню, говорил я тебе или нет, что в пятницу вечером оказался с вещами на улице. Я отнес чемоданы в камеру хранения вокзала Орсе и провел первую ночь на улице, напротив дома Милены. Она погасила свет в час двадцать пять ночи. Милена уже несколько дней читала роман «Леон Морен, священник»,[144] она обожала эту книгу. Утром, когда она вышла из дому, я бросился к ней и едва не попал под грузовик. Милена села в машину — «рено» все-таки удалось отремонтировать, — я постучал по стеклу. Она удивилась. Опустила стекло. «Милена, нам нужно поговорить».

Она не захотела меня слушать и уехала. А я остался стоять на тротуаре, как дурак с вымытой шеей. Прошло пять нескончаемых дней. Она не вернулась. Я не уходил — боялся ее пропустить. Денег у меня не было. Ни сантима. В первый день консьерж меня пожалел и покормил, выставив тарелку на подоконник, но потом стал гнать прочь, как собаку. Я не брился и не мылся. Просил подаяние, пугая своим видом прохожих. Питался объедками из мусорных баков. Сам у себя вызывал омерзение. Мне не во что было переодеться: заплатить за ячейку в камере хранения я не мог. Кончилось тем, что полиция забрала меня за бродяжничество. На второй день в комиссариат явился незнакомый тип в элегантном костюме. Бригадир отпер решетку камеры, и мужчина присел рядом со мной на топчан. Он достал из внутреннего кармана пальто фляжку коньяка, сделал глоток и передал ее мне. Я уловил в его речи легкий акцент. Никогда еще выпивка не доставляла мне такого удовольствия. Коньяк обжег горло и согрел душу. Он протянул мне пачку «Винстон». Мы сидели и курили, как старые приятели. Оказалось, ему все обо мне известно — кто я и что сделал. Он вытащил из кармана толстую пачку денег и сказал, что предлагает мне сделку. Я получу всю сумму, если откажусь от Милены. В первый момент я даже не понял, чего хочет от меня этот человек, и он объяснил свои условия. Сто тысяч франков — в те времена это была огромная сумма — в обмен на обещание оставить Милену в покое. Я ответил, что могу взять деньги, а слова не сдержать. Он сказал, что верит в мою честность. Альтернатива выглядела предельно просто: взять деньги и выпутаться из безнадежной ситуации или не получить ничего и остаться в кутузке. Милену я в любом случае уже потерял. Он дал мне сигарету — и время подумать, пока докурю. Я решил дать слово, взять деньги и попытаться вымолить прощение у Милены. Когда я сказал, что согласен, он вытащил маленький листок с текстом на французском и английском языке и спросил, верю ли я в Бога. Нет, ответил я. Он сказал: «Ничего страшного. Вы — ортодоксальный коммунист, прочтите, поднимите левую руку и поклянитесь». Я поднял руку, но ничего не сказал. Просто не мог. Он молчал. Ждал, когда я решусь. Никогда не видел такого спокойного и уверенного в себе человека. В конце концов я поклялся и в ту же секунду понял: все кончено. Он сказал, что я сделал правильный выбор, что он мне доверяет, и отдал деньги. Я покинул комиссариат и больше не видел Милену. Я продал любимую женщину за тридцать сребреников. Я ее не заслуживал.

— Что это была за клятва?

Леонид достал черный кожаный бумажник, вытащил из-за клапана пожелтевший, потертый на сгибах, грязный листок, подклеенный скотчем, и протянул мне. Я с трудом разобрал четыре строчки, напечатанные красным шрифтом на машинке:

Я, Леонид Михайлович Кривошеин, даю слово никогда не встречаться с Миленой Рейнольдс и уважать ее волю до конца своих дней. Клянусь в этом честью дважды Героя Советского Союза. Подписано в Париже, в четверг, 28 июня 1953 года. …

… — Я вот чего не понимаю, Леонид. Как можно отступиться от женщины, если любишь ее?

— Я дал слово. Такова моя судьба, мой способ хранить верность. Чтобы любить, не обязательно быть любимым. Вот уже девять лет пятого апреля Милена получает букет мимозы. От неизвестного. Она знает, что цветы присылаю я, и при желании могла бы пойти к флористу и узнать мой адрес. Значит, не хочет. Я держу слово. Возможно, однажды она передумает.

— Вы расстались десять лет назад. Как ты можешь в это верить?

— Я бы предпочел перевернуть страницу, но человек не властен над своими чувствами. Не мы решаем, любить или забыть. Мысли о Милене не покидают меня. Я думаю о ней днем, думаю ночью, когда просыпаюсь и не могу заснуть. Я влюблен, как в первый день. Можно устать от женщины, возжелать другую, но это будет не любовь, а страсть. Истинная любовь интеллектуальна. Она живет в мозгу. Бывают дни, когда я думаю, что лучше бы мне забыть Милену. Жаки, принеси мне сто второй.

Леонид помнил все ходы сотен шахматных партий, что делало его очень сильным игроком и опасным противником. Он не забыл ни одной, даже самой мелкой, детали своего романа с Миленой. Исключительная память Леонида была предметом всеобщего восхищения и зависти, но она же делала его несчастнейшим из смертных. Ему жилось бы куда легче, будь он как все: хорошо, когда человек помнит несколько шахматных партий и только светлые мгновения любовной истории. Все боятся потерять память. Память — источник наших бед, счастье человека — в способности забывать. Память — худший враг счастья. Счастливые люди забывают. Тягостная история отношений с Миленой стала причиной того, что Леонид был единственным парижским таксистом, который отказывался возить пассажиров в аэропорт Орли, хотя это было очень выгодно. Прошло десять лет, но он стоял насмерть. Словно боялся встретить там призрак утраченной любви.