Серия книг «О страстях и пороках» — 14 книг

"Любовь, которая назвать себя не смеет..." Преступлением, за которое блестяще остроумного и светского ирландца приговорили к двум годам тюрьмы, разрушив его счастливую жизнь, считается однополая любовь. Н письма из тюрьмы, адресованные сгубившему Уайльда "Бози", утверждают: любовь не бывает преступлением.
Преступление - злоупотребить любовью, как злоупотреблял ею живший за счет писателя и его же тиранивший "Бози". Преступление - использовать эту любовь в играх ненависти, в войне "Бози" против сурового отца-маркиза. Ядовито и гневно обличает Уайльд убийцу любви, обличает от имени той страсти, что посмела себя назвать.

"Любовь, которая назвать себя не смеет..." Преступлением, за которое блестяще остроумного и светского ирландца приговорили к двум годам тюрьмы, разрушив его счастливую жизнь,…

"Ведь она против воли моей завладела мною!" - восклицает несчастный Иртенев. Автор оставил ему выбор между самоубийством и убийством той, которая "завладела". Такова расплата за добрачный секс, за то, "что все делают". Ибо в глазах графа-философа "делать, как все" значит быть мертвым, не пробудиться к истинной жизни.
Ревностней всего Лев Николаевич боролся, конечно же, с похотью чресл. В этом смысле повесть автобиографическая (даже фамилия Иртенев "отсылает" к Николеньке Иртеньеву из "Детства"). И другие желания граф также старался умертвить, дабы воскреснуть, - отказался от мясной пищи, от роскоши, от всего, что привязывает к наваждению жизни. Но как бороться с самим наваждением? "Против воли моей завладела мною"...

"Ведь она против воли моей завладела мною!" - восклицает несчастный Иртенев. Автор оставил ему выбор между самоубийством и убийством той, которая "завладела". Такова расплата за…

Четырнадцать убийств, три отрезанных руки, две отрубленных головы, групповое изнасилование и глумление над жертвой. Патриархальный римлянин убивает сына и дочь ради чести, варвары терзают для потехи, молодой император казнит соперников, а заброшенный игрой случая в столицу мира мавр, воплощенный дьявол, сожалеет лишь о том, что не свершил в десять раз больше.
В кровавой драме в духе кровавого XVI века, раннем произведении У. Шекспира, откровенно звучит главная тема, которую мы находим в его великих трагедиях: источник любой страсти и любого порока - своеволие и необоримая потребность "взять свое". Страшный девиз "каждому свое" начертан над входом в созданный Шекспиром ад больших и малых, но всегда смертоносных страстей.

Четырнадцать убийств, три отрезанных руки, две отрубленных головы, групповое изнасилование и глумление над жертвой. Патриархальный римлянин убивает сына и дочь ради чести, варвары…

Двадцать четыре часа - фантастическая ночь - хмурый рассвет, когда в руке вместо золота блеснет сталь... Минута меняет жизнь героев этих рассказов, исцеляет или губит. Но чья страсть тугим узлом стягивает сюжет? Выстраивается цепочка одержимостей: герой-рассказчик одержим другим человеком, а тот, не имеющий собственного голоса объект страсти, одержим игрецким азартом, гордыней, блудом.
И сам присутствующий в каждом рассказе писатель одержим страстью - неутолимым любопытством к чужой судьбе и душе. Пожалуй, именно эту страсть безопаснее всего разделить с ним читателю.

Двадцать четыре часа - фантастическая ночь - хмурый рассвет, когда в руке вместо золота блеснет сталь... Минута меняет жизнь героев этих рассказов, исцеляет или губит. Но чья…

Когда страх и трепет полнее овладевают читательской душой? Когда Мастер вызывает Дьявола и отправляется в полет над околдованной Москвой, когда в лабораториях его фантазии лопаются, выпуская на свет чудовищ, роковые яйца и заполоняют улицы люди с собачьими сердцами - или же когда Булгаков являет нам реалистичные картины советской Москвы либо предреволюционного томления?
Реальность, пожалуй, страшнее, тем более что Булгаков и его персонажи не преминут подкрасить ее видениями морфиниста или бесовской игрой. Морфий - Дьяволиада - Москва краснокаменная... Страшно, страшно, страшно.

Когда страх и трепет полнее овладевают читательской душой? Когда Мастер вызывает Дьявола и отправляется в полет над околдованной Москвой, когда в лабораториях его фантазии…

На солнечных улицах итальянских городов этот закутанный в плащ прохожий отбрасывал чересчур густую тень. Женщины боязливо указывали детям: "Смотри, он побывал в Аду и рассказал о том, что видел". Невозможно счесть "Божественную комедию" вымыслом: он был там, он видел. Словно ожили горгульи, каменные изваяния уродства и греха, и завопили тысячью голосов: "Вот я! Смотри! Я прелюбодействовал, лгал, воровал! Я обманул друга, убил возлюбленную, предал государя, забыл о Боге". Данте Алигьери идет среди них, не отводя взгляда. Такой же слабый, смертный и грешный, один из персонажей "Божественной комедии". Пойдем за ним и мы - не судьи, но испуганные зрители чужих и собственных страстей.

На солнечных улицах итальянских городов этот закутанный в плащ прохожий отбрасывал чересчур густую тень. Женщины боязливо указывали детям: "Смотри, он побывал в Аду и рассказал о…

Ни одну страсть русские писатели не познали так глубоко, ни об одной столько не писали, как об игре. С Петровских времен карты были для нас и сатанинским приворотом (запомнился в Москве колдовской Брюсов пасьянс), и политикой, и гусарской честью, и уж таким наркотиком, что иного не надо. А теперь то же самое – мещански, приземленно, в заштатных немецких городишках, где казино стало государственным предприятием. И человечишка, решивший бросить вызов «всем, всем» и не умеющий это сделать иначе, как слившись с толпой вокруг рулеточного колеса. Тут-то и станет по-настоящему страшно – за героя, за всех, кого сметет колесо, за автора – ведь биение биографического пульса в этой повести Достоевского слышно с лихорадочной отчетливостью.

Ни одну страсть русские писатели не познали так глубоко, ни об одной столько не писали, как об игре. С Петровских времен карты были для нас и сатанинским приворотом (запомнился в…

"Надо, чтобы это было одновременно гнусно, целомудренно, наивно и реалистично. Подобного варева еще не видывали, так пусть увидят", - примеривался к будущему роману Флобер. Жестокие сцены "Саламбо" жуткой эротикой превосходят Бодлера и Сада: никогда еще человеческое тело не отдавалось на поругание с такой откровенностью, как в карфагенских жертвоприношениях Молоху.
И целомудрие достигает градуса бесстрастия, ибо похоть ливийского наемника и африканского царя - двух символов мужского жестокого желания - направлена на служительницу безмужней лунной богини. Восток виделся Флоберу "безликим мифом", без судеб и страстей. Но трудно представить себе страсть губительнее такого бесстрастия, жар, который через две с лишним тысячи лет опалял бы читателя так, как этот лунный холод.

"Надо, чтобы это было одновременно гнусно, целомудренно, наивно и реалистично. Подобного варева еще не видывали, так пусть увидят", - примеривался к будущему роману Флобер.…

1919 год. Симметрия цифр. Симметрия смерти.
Молодость. Смерть. Любовь. Смерть.
Одиночество. Любовь. Любовь все-вмещающая: юношей и девушек, красоту ума и красоту равнодушного лика, детей и мужчин, войну и голод, небо над чердаком и снег под ногами.
Снег. Смерть. Театр. Смерть.
Весна. Одиночество в пасхальную ночь. Отъезды. Не-встречи. Вечные разлуки.
Спустя 19 - замыкая симметрию - лет - Смерть. Окончательная смерть Сонечки там, в снегах России. Окончательная жизнь - смерть Сонечки на солнечном берегу чужого моря, в повести Марины, в неистовой ее ярости: не отпустить.
"Сильнее смерти любовь, и стрелы ее - стрелы огненные".
Стрела. Снег. Смерть. 1919.

1919 год. Симметрия цифр. Симметрия смерти.
Молодость. Смерть. Любовь. Смерть.
Одиночество. Любовь. Любовь все-вмещающая: юношей и девушек, красоту ума и красоту равнодушного…

Соблазнитель заходит дальше пушкинского Сальери, разнимая, как труп, девичью любовь. Словно паук, впрыскивает в неопытную душу переживания и ждет, пока они приобретут годную для потребления консистенцию. Таков, по определению Кьеркегора, "эстетик". И что с того, что за "Дневником обольстителя" следуют откровения "этика" и "человека религиозного". Что с того, что целой иерархией псевдонимов автор отмежевывается от своего создания - как всякое порожденное творческим усилием чудите, оно губит своего создателя. Даже в глазах сограждан автор предстал "безумцем" и "извращенцем", его единственная печальная любовь была оклеветана, мальчишки на улице бросались камнями... Жизнь Кьеркегора сама по себе - странный и страшный сюжет.

Соблазнитель заходит дальше пушкинского Сальери, разнимая, как труп, девичью любовь. Словно паук, впрыскивает в неопытную душу переживания и ждет, пока они приобретут годную для…

Четырнадцать убийств, три отрезанных руки, две отрубленных головы, групповое изнасилование и глумление над жертвой. Патриархальный римлянин убивает сына и дочь ради чести, варвары терзают для потехи, молодой император казнит соперников, а заброшенный игрой случая в столицу мира мавр, воплощенный дьявол, сожалеет лишь о том, что не свершил в десять раз больше.
В кровавой драме в духе кровавого XVI века, раннем произведении У. Шекспира, откровенно звучит главная тема, которую мы находим в его великих трагедиях: источник любой страсти и любого порока - своеволие и необоримая потребность "взять свое". Страшный девиз "каждому свое" начертан над входом в созданный Шекспиром ад больших и малых, но всегда смертоносных страстей.

Четырнадцать убийств, три отрезанных руки, две отрубленных головы, групповое изнасилование и глумление над жертвой. Патриархальный римлянин убивает сына и дочь ради чести, варвары…

В этих кратких историях "садизма" немного. Лишь один рассказ пропитан жестокостью, и здесь насилие совершает импотент, а палачами своей сестры становятся братья - именно потому, что не испытывают ни любви, ни влечения.
На излете Века Просвещения, завершившегося кровавой революцией, маркиз не столько ищет сексуальных свобод, сколько печалится об утрате добродетели. Млеко добродетели скисло, благочестивая жена отказывает мужу, чтобы от души поработать в борделе, скромная девица поощряет мужа к противоестественному соитию. Странно, чтобы родоначальник садизма беспокоился по такому поводу? А вы попробуйте писать занимательные истории в мире, где все дозволено, - выйдет ли занимательно?

В этих кратких историях "садизма" немного. Лишь один рассказ пропитан жестокостью, и здесь насилие совершает импотент, а палачами своей сестры становятся братья - именно потому,…

Нагромождение злодейств, от почти вынужденного отравления старика-свекра до своекорыстного удушения юного наследника. Покорно принимаемые горести, а путь все тот же - начинается незаконной любовью, заканчивается острогом, помешательством и гибелью. Лесков и задумывал не столько повести, сколько очерки нравов мещанской и крестьянской жизни.
Что ж так пронзительно индивидуальны "типичные женские" судьбы? И что за луч брезжит в этой беспросветности? Господь, не попустивший безнаказанности и не оставивший мир без добрых людей? Русский ли язык Лескова? Песенный ли лад - удалой, горевой, молитвенный, - под который подстроены обе повести? Поют люди не ими сочиненные песни, а выпевается свое - жизнь, любовь, смерть.

Нагромождение злодейств, от почти вынужденного отравления старика-свекра до своекорыстного удушения юного наследника. Покорно принимаемые горести, а путь все тот же - начинается…

Первый век нашей эры. С востока надвигается на Рим вера, которая учит любить ближнего и беречь душу. Римским императорам до новой веры и дела нет, христиане интересуют их лишь как "пушечное мясо". Да и все подданные интересуют императоров только в этом качестве: "Если б у Рима была одна голова, чтобы отрубить ее одним ударом!"
Из всех религий они выбрали культ самих себя, обожествляют собственных новорожденных младенцев и даже коней. Казни и оргии, актерские монологи над телом убитой матери... Чтобы обзавестись душевными заболеваниями, не обязательно иметь душу.

Первый век нашей эры. С востока надвигается на Рим вера, которая учит любить ближнего и беречь душу. Римским императорам до новой веры и дела нет, христиане интересуют их лишь как…