Рецензии на книги издательства «Территория будущего»

Книга настолько же сложная в прочтении, насколько полезная и занятная по сути. Сложность представляет не сам предмет, а форма подачи. Это авторский перевод самого Дерлугьяна с английского, на котором книга писалась изначально. То есть все издержки в виде предложений по четыре строки и обилия связок прилагательных с причастиями и деепричастиями тут есть в полной мере. Это постоянно затрудняло чтение, иногда приходилось перечитывать фразу по нескольку раз, в общем, книга не шла гладко и читалась долго - с перерывами у меня ушло на нее несколько месяцев.

Но тема и авторские наблюдения определенно стоят того, чтобы пробираться сквозь лексические и грамматические дебри. Дерлугьян описывает, как развивалась судьба национальных субъектов и национальных окраин после распада СССР и пытается понять и объяснить - почему столь разными путями двигались все они. Почему одни и те же процессы в Кабардино-Балкарии закончились двухдневным всеобщим сходом на площади Нальчика, а в Чечне переросли в многолетнее кровавое противостояние с федеральным центром или почему настолько разный исторический путь оказался у двух областей Грузии - Абхазии и Аджарии и многое другое.

Помимо вопросов нации и национальности много внимания уделено глобальным социо-экономическим процессам в Союзе, которые начались еще в эпоху Хрущева, оформились во времена Брежнева и заложили основу для развала при Горбачеве, который, если вникнуть как следует, в сущности был не причиной, а несчастливым свидетелем событий, предопределенных многими годами ранее. Еще один неожиданный парадокс в том, что стремительная рост националистических настроений на Кавказе был вовсе не потребностью в возврате к корням, а попыткой создать новый социальный лифт, в условиях, когда сорвались с тросов все старые. Именно поэтому бывшая советская партноменклатура так ретиво кинулась примерять папахи, а имамы из сельских мечетей Аджарии на митингах стояли плечом к плечу с “красными боссами”.

Воистину, многое из того, что кажется нам столь же очевидным, сколь и незыблемым, на самом деле не является ни тем, ни другим.

Еще одна попытка построить вечный двигатель – найти движущую силу истории, если не глобально, то хотя бы в области взлетов и падения государств. Как и остальные попытки, эту трудно считать безупречной – автор полностью зависит от вторичных источников, что делает его рассказ удивительно податливым. Он, кажется, и сам это понимает, аккуратно помещая свою идею в одну семью с мир-системой Валлерстайна, рассказом об абсолютизме Перри Андерсона и прочими подобными поделками разной степени убедительности. В целом же занудному читателю почти сразу ясно, что идея книги вполне органично смотрелась бы в виде статьи, а книга раздута за счет не очень-то релевантных примеров.

После такого дисконтирования можно и на саму теорию посмотреть, понимая, что Америки она не откроет, но интересное упражнение для ума предлагает. Тилли предлагает смотреть на эволюцию форм государства в Европе (куда наш с вами восточный край попадает, ура, радость-то какая) через призму двух показателей – принуждения и капитала. Мол, там, где бы избыточный капитал, возникали города-государства и города-империи (вроде Венеции и Генуи), лишенные аппарата принуждения, где был недостаток капитала – государства, основанные на принуждении в первую очередь, на принуждении, исполнителями которого были землевладельцы. Центром такой системы были именно города с избыточным капиталом, дальше смешанные государства вроде Англии и Франции, а потом периферия, где нашлось место и нам. Правда, на географическом раскладе автор не настаивает, ибо он шаток и переменчив, само его упоминание можно счесть данью моде на мир-систему. Например, в таком географическим виде трудно понять место Новгорода или Каталонии.

Очевидно, что подобная схема может что-то объяснить только после того, как все ее составляющие уже сложились. Как появились капиталоемкие города? Почему капитала нет на периферии? Все это за рамками схемы Тилли, поэтому она не может объяснять динамики, только статику на какой-то момент времени. Забавна в этом плане условная начальная дата повествования – 990, ведь на этот момент все условия, задававшие траекторию государств, более-менее уже были в наличии. Так что же тогда пытается объяснить автор?

Ответим за него – причины возвышения национальных государств, той формы, что победила и империи принуждения, и города-государства. По Тилли дело не в том, что это выигрышный срединный путь между крайностями – и капиталец кой-какой есть, и карательные органы созданы, а в том, что такая форма оказалась подходящей для выживания в условиях военной революции – резкого перехода к массовым армиям. Нанимать стало дорого, а без капитала не угонишься за технологиями. А вот у национального государства были силы и на то, и на другое. Любопытно то, что Тилли сам замечает непосредственное последствие такого перехода – на вызовы военной революции национальное государство ответило, но самой своей национализацией угробило цель перехода. Ведь после национализации жизни стало невероятно трудно захватывать и интегрировать. Последняя мысль о кристаллизации территорий в Европе показалась мне интереснее всей теории капитала/принуждения.

В целом видно, что автор старался построить максимально непротиворечивую картину. Но место России/CCCР осталось неясным, комментарии по поводу распада СССР довольно невнятны. Однако неожиданно релевантен прогноз, сделанный в 1992-м – распад СССР приведет к краху всей созданной европейцами системы государств, по крайней мере всего баланса сил. В 1992-м, во время великого, казалось бы, триумфа Pax Americana Тилли видел, что все это только начало, а вовсе не конец истории.

P.S. Иногда приятно быть невеждой – чаще удивляешься. В этот раз меня поразил национальный состав Суринама (я автору не поверил, подумал, что опечатка, полез проверять). Милое наследие колониализма, когда население латиноамериканской страны состоит в значительной степени из индусов и яванцев.

From Stettin in the Baltic to Trieste in the Adriatic an iron curtain has descended across the Continent.
У. Черчилль, «Фултонская речь», 1946

Перри Андерсон походя, пытаясь написать предисловие для своей наиболее известной работы об абсолютизме, написал эту книгу. В ней пытливый читатель найдет и стандартные проблемы написания большого нарратива по вторичным источникам (надо отдать автору должное, он сам себя активно, с юмором разоблачает), и восхитительную легкость, прозрачность даже изложения. Книга явно написана с вдохновением, перо автора летело, ведь у него была ясная концепция, в которую хорошо укладывались города, народы, экономические системы и переходы между ними.

Сколько всего написано и про романо-германский синтез, и про фундаментальные различия экономической истории Западной и Восточной Европы, и про разницу западной и восточной частей Римской истории. Но именно Андерсон аккуратно и изящно связывает это все в детальное полотно – через волны экспансии (Афины – империя Александра Великого - Рим) к кристаллизации латифундий, от падения притока рабов к краху римского Запада, от вторжения германцев до каролингского возрождения. Нюансировано и интересно.

При повторном прочтении почти через десять лет видны легкие огрехи, так, например, Андерсон явно преуменьшает технологический прогресс Римской империи, утверждая, что производство из-за высоких издержек было в основном локальным. Современные исследования говорят о крайне высокой степени транспортной связности империи, о крупномасштабном производстве, например, посуды для всего обитаемого мира, о хлебозаводах и крупном машинном оснащении шахт.

Также Андерсон, чтобы уложить в прокрустово ложе классового анализа «второе издание крепостного права» в наших с вами краях, явно преуменьшает важность зернового экспорта из Восточной Европы в Западную. И дело не только в конкретных процентах в конкретный год, десятилетие или век. Вопрос в том, что например, Россия, возможно, стала крупным игроком на этом рынке для Запада действительно только в XIX веке, но это совсем не означает, что для самой России малый объем экспорта не являлся важным политическим мотивом. Так, достаточно вспомнить, что Поршнев утверждал , что правительство Михаила Романова вполне осознанно использовало снятие пошлин на поставки зерна для поддержки Швеции в Тридцатилетней войне.

Впечатляет, кроме ясно текущих себе исторических потоков, и широта охвата. Андерсон намеренно цитирует Хекшера, который сетовал на то, что даже история Швеции никому не интересна, кроме шведов. Андерсон как раз привлекает все европейские регионы для проверки своих построений о развитии феодализма на основе романо-германского синтеза, показывая как отсутствие романского элемента в Скандинавии модифицировало этот процесс, как видоизменяла его близость Византии для Болгарии и Сербии.

А на полях можно отметить, что в который раз ловлю себя на мысли о глубине нашего с вами отката – в книге британского историка около четверти ссылок на советских историков, несколько раз упоминаются международные конгрессы в Москве с перепалками и дискуссиями. Возможно я неправ, но мне кажется, это вполне себе показатель продвинутости, когда ученые какой-то страны могут позволить себе не узкую фокусировку на национальной истории, а имеют возможность писать и рассуждать о падении Западной Римской империи, феодализме в Византии и т.д. на мировом уровне. Вероятно, у нас и сейчас кто-то этим занимается, но позволю себе не поверить, что современные работы западных специалистов ссылаются на российские исследования этого периода. Поставил себе в список Штаерман.

Рецензия на оба тома.

Автор рассматривает историю России анализируя ее с позиций неомальтузианской теории, выделяя три основных фактора исторического процесса: демографический, технологический и географический.
Схема построения книги выглядит так - в начале главы высказываются положения теории, далее приводятся материалы из истории, которые как правило подтверждают эти теоретические положения и в конце приводятся выводы о соответствии исторических событий положениям теории.
В книге очень много цифр - особенно во второй половине второго тома где рассказывается о событиях XIX и начала XX века - и они часто повторяются автором. Кажется я надолго запомню, что у крестьянина после уплаты оброка, налогов и т.п. должно оставаться порядка 15 пудов зерна - иначе он голодает;). В главах, посвященных пореформенной России можно просто утонуть в сведениях об урожайности в разных регионах, размерах крестьянского надела и т.п.
Много ссылок на источники и другие исторические труды - мне показалось использовалось большое количество трудов советских и дореволюционных историков - также есть отсылки к Валлерстайну и Хобсбауму (последний особенно популярен у автора при описании событий 1860-1917 гг.). Но, к сожалению списка использованной литературы нет.
Автор удивил меня высказывая мнение, что Иван III и его приемники строя Московское царство брали как пример Османскую империю. Также История России в которой нет главы (пускай краткой) про восстание Пугачева также на мой взгляд кажется странной.
Новым для оказались сведения про то, что семья рекрута освобождалась из крепостничества и том что государственным крепостным жилось лучше, чем помещичьим.
Достаточно удачным у автора получилось показать метания в треугольнике "государство-дворянство-крестьяне" когда пойти на встречу одним было нажить врагов в лице других.
В целом, несмотря на недостатки, книга неплоха - на пятерку безусловно не тянет, но и до тройки не скатывается.

На эту книгу так часто ссылаются, что в какой-то момент становится неловко, что ты ее еще не прочитал. После чтения многотомной эпопеи Валлерстайна, который является коллегой Арриги по цеху мир-системников (и некоторых других товарищей, увлекшихся этой схемой), формируются явные предощущения от подобных книг – третичность (основанность исключительно на вторичных источниках), ворох ссылок и бесконечных цитат, эмпирические обобщения, выдаваемые за теорию.

Нельзя сказать, что я полностью промахнулся в своих предсказаниях, однако же работа Арриги сумела меня приятно удивить. Нет, в основе своей она действительно похожа на тома Валлерстайна – саму идею можно было ужать до статьи, без какой-либо необходимости увешивать повествование гирляндой малосвязанных фактов, цитат и мнений. Но Арриги отличается куда большей внятностью теоретизирования, по крайней мере в его схеме есть место для развития.

Итак, наш космополитический итальянец рассказывает нам, базируясь на известной тройной схеме Броделя (базовая экономическая активность – рыночные обмены - капитализм), о верхнем этаже капиталистической экономики, о циклах расширения-сжатия, сопровождающихся перехватом руля и ветрил очередной узкой группой заправил. Сначала это итальянские города-государства, потом соединенные провинции, потом Британская империя, затем США. Нюанс состоит в том, что Арриги не просто описывает движение центра принятия решений мировой экономики с указкой у карты, а пытается увидеть диалектические переходы, своеобразное отрицание отрицания в сменяющихся циклах – от чистого капитализма итальянцев к территориальной единице голландцев к «новой Венеции» Британии к мощному, полузамкнутому Pax Americana. Таким образом, каждая последующая модель отрицает главную черту прошлой, встраивая ее достижения в самое себя.

Это качание маятника неплохо дополняется абстракциями сигнальных и терминальных кризисов – моментов, когда новый центр заявляет о себе через начало торгово-промышленной экспансии на фоне перехода предыдущего центра к вывозу капиталов (таким образом сигнальный кризис для одного центра обычно является терминальным для другого). Арриги умело увязывает эти переходы к вывозу капитала с марксистскими кризисами перепроизводства, да и вообще умело увязывает.

На практике, конечно, теория не столь хорошо применима, поэтому автор наваливает гору фактов, подтверждающих схему, несмотря на постоянные региональные и темпоральные аномалии. То генуэзцы связываются с иберийскими державами, то приходиться отрицать наличие промышленной революции (вернее, лишать ее решающего значения, иначе она выбьется из схемы и все разрушит). Вообще, разлом проходит именно в восприятии промышленной революции – для одних это водораздел, снявший ограничение мальтузианского мира, привязанного к сельскому хозяйству, для других, старающихся подчеркнуть преемственность, лишь количественно новый цикл. Однако к чести Арриги стоит сказать, что слишком уж очевидных натяжек я не обнаружил.

Автор делает меткое сравнение, говоря, что некое (при этом не стоит это абсолютизировать) повторение форм через цикл гегемонии могло привести к тому, что сотрудник голландской Ост-Индской компании вполне нормально чувствовал бы себя в современной американизированной корпорации, а сотрудники итальянских фирм городов-государств раннего Нового времени были бы уместны в британских семейных фирмах.

Довольно гибкая схема автора позволяет запихнуть в нее и Германию начала XX века, бросившую вызов Британии, но проигравшую в конкурентной гонке. Автор говорит, что мнимое преимущество немецких компаний оказалось превзойдено американским вариантом концернов, которые и уделали Британию. Любопытно, что потом сам Арриги начинает возлагать робкие надежды на Японию как нового гегемона, готовящегося вынырнуть к командным высотам после упадка США. В середине 90-х, когда была написана эта книга, такие иллюзии еще могли кого-то волновать (хотя сравнение Гонконга и Сингапура с итальянскими городами-государствами мне понравилось). Однако теперь с послезнанием легко сказать, что Япония сыграла ту же роль, что и Германия в начале XX века – истощала некоторое время силы гегемона, дав возможность Китаю взять хороший старт. Таким образом схема автора позволяет конструктивно интерпретировать мировые события, несмотря на промахи самого автора.

Забавно, если можно так сказать, читать и откровения американской администрации по поводу плана Маршалла и восточно-азиатских экономик. Знаете, если я верно информирован, советская пропаганда утверждала, что никакие это не меры по развитию, а способ для американской экспансии. Про Азию много говорили, что некоторые рывки – это создание витрин для заслона от коммунизма. Как-то странно читать, что все было именно так, без всяких скидок – и экономическое встраивание Европы, и создание витрин, причем именно осознанно, на уровне директив и актов через конгресс. Есть у наших западных партнеров такая манера – сначала отрицать, а потом совершенно спокойно подтверждать полную точность наших (и не только наших) инвектив в их адрес.

Резюмируя, можно сказать, что книга превзошла мои (изначально заниженные) ожидания определенной логической и теоретической стройностью, усыпив, правда, пару раз затянутостью и некоторой водой.

Базис, надстройка, производственные отношения и производительные силы - все эти знакомые по историческому материализму понятии широко используются Перри Андерсоном. Это немудренно, ибо Перри Андерсон - марксист второй половины XX века.
Книга задумывалась как вступление к Родословной абсолютистского государства , но безусловно переросла размер вступления и вполне может читаться отдельно.
Андерсон в этой книге рассматривает почти тысячелетний период с момента распада Римской Империи до падения Констанинополя в 1453 года, с момента появления первых зародышей феодализма, его кристаллизации в Темные века, расцвета в X-XII века и его кризиса в XIV-XV веках. Поочередно рассматриваются "классические" феодальные страны Западной Европы, Скандинавия, Восточная Европа и Балканы.
Много по мнению Андерсона зависело от наследства Римской Империи - типа хозяйства (большие латифундии на Западе vs мелкие наделы на Востоке), обмена с нею (германские племена давно вели обмен с римлянами в отличие от славян).
Андерсон непротиворечив, достаточно логичен. Продолжу его читать - Родословную абсолютистского государства уже загрузил.

Можно либо интенсивно знать многое о немногом, либо экстенсивно немногое о многом.

Отношусь ко второй категории, нисколько не печалясь экстенсивностью. Фаустова тяга к познанию принимает разные, порой весьма причудливые формы. Социально одобренная практика при нынешнем общественном устройстве предполагает получение академического образования, аспирантуру, исследования, публикации, последовательное подтверждение статуса в качестве кандидата и доктора наук, преподавательскую деятельность. По ряду причин, путь для меня неприемлемый, однако и жить без возможности узнавать новое, не могу, просто внутреннее устройство, предполагающее необходимость узнавать, учиться, приобретать и совершенствовать навыки - наиболее полно воплощать замысел Творца в отношении себя или раскрываться на ниве индивидуации, подставьте нужное.

Виктор Вахштайн, потому что прочла интервью с ним и была очарована логикой рассуждений, неуловимо отличной от стандартно общепринятой при точном совпадении взглядов. Захотелось больше узнать о его работах и о социологии вообще, выбрала "Социологию вещей". Ну, потому что мир вещей, предметов, материальных сущностей, привлекателен для солнечного Тельца; хотя астрология, в отличии от социологии, в статусе науки с приставкой "псевдо", некоторые постулируемые ею общие положения не становятся от того менее действенными, и на вещном поле чувствую себя более комфортно, чем в пространстве, которое оперирует чистыми абстракциями.

Эти заметки для памяти не являются полноценной рецензией, но могут оказаться полезными для того, кто захочет составить представление о ключевых фигурах и концепциях современной социологию. Следует уточнить, что "Социология вещей" не труд за авторством Вахштайна, но скорее серьезная, академичная по содержанию и максимально доступная к восприятию по способу подачи, хотя рассчитанная все же на подготовленную аудиторию, компиляция работ виднейших социологов, в части глав Виктор Семенович выступает, как переводчик. Поэтому вернее будет рассматривать книгу, как плод труда коллектива авторов (что и обозначено в заглавии) под общей редакцией Вахштайна.

Первая часть "Вещь в социологии" включает работы Георга Зиммеля "Ручка. Эстетический опыт" и "Рамка картины. Эстетический опыт", а также, состоящий из нескольких частей, обзор работ Ирвинга Гофмана. "Ручка" и "Рамка картины" рассматривают граничные состояния вещей, в данном случае ручки сосуда (вазы, кувшина, горшка, кастрюли), и рамы картины, как предмета, одновременно принадлежащего вещи и миру, в котором она существует. Отграничивающего (рамка) и порой кажущегося чужеродным (ручка), но посредством которого субъекты могут манипулировать объектом. Зиммель рассматривает ручку и рамку в их субъектно-объектной ипостаси, а также в роли посредников между вещью и социумом. Для понимания работ Ирвинга Гофмана существенную роль играет понятие фрейма - акта деятельности, определенным образом перекликающегося с ручкой и рамкой Зиммеля. Любой акт деятельности, каким бы специфическим он ни был, заключен в обрамляющие створы обыденной жизни, а интерпретация его обязательно включает принятые в социуме нормы и правила отношения к данному фрейму. Вещи, создающие уверенность и убедительность, в точности те, что вероятнее всего станут использоваться желающим обмануть нас, именно в силу того, что вызывают наибольшее доверие.

Отдельно рассматриваются условности, служащие для выделения эпизодов деятельности (театральные, религиозные, бытовые ритуалы, выделяющие фрейм из череды подобных ему. Интересно, что в границах одного акта люди, поставленные в специальные условия, четко различают виды взаимодействия, относящиеся к данному фрейму от принадлежащих к общесоциальным типам поведения (в качестве примеров, возможно не совсем корректных с точки зрения феминизма, но достаточно показательных, выбраны гинекологический осмотр и показ нижнего белья на подиуме). Занятно, как человек, ломающий стереотипы ожидаемого в рамках данного фрейма поведения, может сорвать большой куш или потерпеть полное фиаско.

Понятие формулы внешнего выражения роли: каждый участник акта действия выступает в качестве исполнителя роли, и одновременно как он сам. Общество предъявляет своему члену некие требования, исходя из роли, которую делегирует ему, и одновременно ожидает от него четкого разграничения поведения в соответствии с ожиданиями от личности. Отдельного внимания заслуживают отношения субличностей, выходящих в ходе взаимодействия на передний план внутри кажущегося цельным индивидуума.

Преемственность ресурсов взаимодействия в ходе деятельности или отдельного ее акта с актантами, подвергается определенным эволюциям (классический, хотя несколько более глобальный, чем предполагает фрейм, пример - загадка Сфинкса: кто утром на четырех, днем на двух, вечером на трех). Всякий актант, вовлеченный во фрейм, имеет длящуюся биографию и реквизит служащий для этого, возникает, трансформируется, исчезает, в соответствии со внутренней логикой развития ситуации. Остаток не свидетельство, что чего-то недостает, но основание для поиска. Частное проявление преемственности ресурсов взаимодействия - понятия подделки и самозванства, соответственно в предметной и человеческой сферах. Еще одно интересное проявление - понятие стиля, напрямую соотносящееся как с проявлениями отдельного индивидуума, так и с общекультурными объединениями, служащего маркером ментальности, исторического, культурного контекста (естественный для китайца времен династии Мин способ внешнего проявления, будет совершенно неестественным для жителя викторианской Англии).

Несвязность рассматривает связь деятельности с контекстом, который, на первый взгляд, не имеет к ней отношения. Одна из особенностей взаимодействия с окружением заключается в том, что некоторые его элементы не имеют к нам никакого отношения. Для отношения таких непредвиденных явлений к добру, злу или нейтральной сфере, используют лексемы "удача", "несчастье", "совпадение". Далее, Человеческое существо, как участник фрейма. Любой фрагмент человеческой деятельности имеет разветвленные связи с окружающим и одновременно несет на себе информацию об источнике своего происхождения, таким образом, корни любого высказывания или физического действия, привносимого индивидом в текущую ситуацию, следует искать в его биографической личной идентичности. Неплохой иллюстрацией, как мне кажется. может служить понятие камео - роли самого себя, исполняемой приглашенными в фильм или сериал селебрити. Интересно с этой точки зрения рассмотреть фрейм чтения, как взаимодействия читателя с автором в определенном культурном контексте. Миру предметов делегируется функция поддерживать физическую непрерывность связи с тем, о чем они напоминают.

Ром Харре "Материальные объекты в социальных мирах". Понятие сущности, частицы вещества и материальные предметы в философии подразделяются на индивидуумов - полуперманентных носителей каких-либо свойств, а также вещества (не в игривом значении, получившем хождение с легкой руки Виктора Пелевина в "IPhack", но как нечто изначальное, что люди не должны производить, приобретать, использовать). Ром Харре рассматривает "общий материальный объект" - существующую в пространстве-времени неодушевленную индивидуальность, способную взаимодействовать с миром. Основной модус символической итеракции дискурсивный, предполагающий совершение осмысленных действий с субстанциями: перемещение, придание формы, жестикуляция. В совокупности поток кристаллизуется в социальные действия: обещание, просьба, развлечение, покупка, продажа и т.д. Харре опирается на рассуждение Выготского о том, что любой индивидуальный акт возможен потому, что индивид является членом социальной группы, и принцип дуальности структуры, сформулированный Э.Гидденсом в "Теории структурации", социально-психологическому паттерну, возникающему в результате цикличности процесса структурации - сведущие люди создают миры, из которых новые члены общества черпают умение более или менее точно воссоздавать эти миры. Поток социальных действий часто обладает неизвестными социальным акторам последствиями.

Понятие "социальная сущность" из категории вещей, которые отражают свойства социального мира.Например "алкоголь" не подпадает под определение, а "вино для причастия" - да. Совокупность такого рода сущностей образует такие сложные и постоянно меняющиеся феномены, как "христианская религия" например. Грамматические модели: социальными сущностями являются только те, которые обозначают дискурсионные акты: "флаг", "доллар", "магазин" - да, "рука", "вода" - нет. Принцип конструктивного порождения - в социальном мире ничто не возникает до того, как будет введено в этот мир социальным конструирующим действием, крайними примерами подобного рода могут служить приветственный жест или оглашение приговора. Применительно к предметному миру - окрашивание куска ткани в цвета государственного флага или придание специальным образом обработанному клочку бумаги покупательной способности.

Характеристика конструктивного процесса :
- включение в нарратив:
1. Материальные предметы могут служить носителями смысла в контексте повествования (каша и пирожки в "Трех медведях");
2. Особые свойства, обретаемые предметами в контексте (игла в "Спящей красавице");
3. Материальные предметы выполняют функции, не свойственные им на практике (волосы Рапунцель);
4. Материальные предметы в процессе повествования переходят из одной формы в другую (гребешок в "Гусях-лебедях";
5. Материальные предметы, как препятствие (башня Рапунцель"
- Способы связки нарратива:
1. Задача-инструмент;
1. Социально установленные конвенции;
Неформальные обычаи (шоколад в гендерных отношениях).
- Понятие допустимости, введенное Дж.Дж. Гибсоном - материальные отношения, последствия которых описываются в терминах человеческого мира: одни и те же предметы могут использоваться разными способами, каждый представляет собой пример допустимости. Говоря о Роне Харре нельзя не упомянуть типов двойного нарратива, приоритетов и критериев идентичности нарратива, а также пределов трансформации и отношений социальных мотивов с материальными предметами.

Игорь Копытофф подходит к рассмотрению вещи в свете ее культурной биографии и товаризации, как процесса. Последовательно проходя через утверждение различия между сферой физических объектов и прав на них, совокупно образующих естественную вселенную товаров, и миром людей, к товарной сфере не относящихся. Хотя на протяжении человеческой истории люди довольно часто становились предметом купли-продажи-мены, периодически выводясь за пределы товарной сферы и снова включаясь в нее. Ученый использует биографический подход (который включает два основных вида: реальные биографии членов социума и составленную на основе многих подобных типичную. В том и другом случаях, это используется социологами для выявления истинного статуса вещи, как предмета исследования социологии: каковы возможности, допускаемые статусом вещи и как они используются. Об уникальном и общем: в некоторых случаях предметы уникализируются, выводясь из сферы менового товарно-денежного оборота, если меновая стоимость слишком велика (бесценное произведение искусства). Возможен и обратный процесс - вещь ничего не стоит в смысле "безделка", как спичка, которой вы даете прикурить первому встречному или маис в культуре карибских островов, который не классифицируется в качестве товара ни при каких обстоятельствах. Интересно, что для подтверждения статуса уникальной, вещь время от времени должна перемещаться в сферу общего ("Маки" ван Гога, проданные с аукциона).

Часть вторая совпадает по названию с книгой в целом и озаглавлена "Социологией вещей". Я сделаю очень краткий ее обзор, главным образом потому, что мои и без того уже объемные заметки грозят разрастись, как вечный хлеб Беляева (кстати, любопытно было бы проанализировать на досуге, к какой категории вещей отнести вечный хлеб, но это после и на досуге. Итак, Брюно Латур - об интеробъективности и "Социология одной двери", мне очень понравилось и показалось интересным рассуждение о вещах, частично (а порой и полностью берущих на себя функции человека в определенных ситуациях (дверной проем, дверь, ручка двери, доводчик), а также об очеловечивании вещей и привычке приписывать им человеческую мотивации, принятых в человеческом обществе: "Лифт бастует" - надпись на двери неработающего лифта.

Джон Ло с Объектами в пространстве, рассматривающий корабль конкистадоров. например, с точки зрения социокультурного влияния на Старый и Новый Свет. Уильям Пиц с его Понятием материального вознаграждения с точки зрения истории договорного права. Заключительная часть посвящена исследованиям Карен Кнорр-Цетиной в области социальности и объектов и социальным отношениям в постсоциальных обществах знания. Эта тема настолько интересна и близка мне, что надеюсь отыскать и прочитать отдельно что-нибудь из работ исследовательницы, тогда и расскажу о своем впечатлении более подробно. Завершает вторую часть обзор совместной работы К-К.Цетиной и Урса Брюггера о рынке как объекте привязанности неловко признаться, но эта часть показалась наименее интересной, в сфере фондовых рынках, деятельность которых массированно приводится в пример для иллюстрации понятий, к сожалению, отличаюсь конституциональной тупостью. Потому, полагаю, что фондовые рынки относятся к восьмому дому астрологии - привлеченным и заемным средствам, иначе - деньгам других людей, сфере Скорпиона, диаметрально противоположной вотчине собственного имущества, близкого сердцу Тельца.

"Вместо эпилога" очаровательная статья Брюно Латура о конструктивизме, исполненная полемического задора и пронизанная многими архитектурными аллюзиями. Если вы до сих пор не прониклись любовью и уважением к социологии, прочтите - ее одной довольно, чтобы стать апологетом науки. Резюмируя: читать и понимать прочитанное было много легче, чем суммировать впечатление и пытаться выразить его на письме. Практически то же самое, что испытывает человек, изучающий иностранный язык и неплохо понимающий написанное и произнесенное на нем при попытке самостоятельного говорения, а тем более - письма. Уровень моего владения дискурсом оставляет желать много лучшего, но мне было невероятно интересно. Спасибо коллективу авторов и отдельно Виктору Вахштайну.

Второй позитивизм, он же махизм, он же эмпириокритицизм.
Сие течение настолько возмутило Владимира Ильича, что тому пришлось сесть за бумагу и написать свое главное философское произведение "Материализм и эмпириокритицизм". Ну, так говорят.

Я, вот, тоже не люблю позитивистов, правда, совсем по другим нежели чем Ленин причинам. Хотя читать взялся, скорее всего, по тем же самым: врага нужно знать в лицо.
Что не понравилось Ильичу - понятно. Выйдя на бой с метафизикой и идеализмом, Мах попутно порушил само понятие реальности и материи, оставив в своей теории в живых только непонятные, идеологически чуждые "комплексы ощущений". Причем разницы между ощущением, воспоминанием, чувством (в теле) - никакой и нет. Физические тела, которые мы из них конструируем - условность. Понятия - условность, т.е. инструменты для мышления. Можно было бы сделать маленький шажок (который, гидродинамик Мах, конечно, делать не стал) и сказать, что коли мы можем выбрать набор ощущений и их связей и обозначить их понятием кирпич, то можем выбрать и другие ощущения и обозначить понятием Бог, причем онтологической разницы между Богом и кирпичом, очевидно, не будет никакой. Разумеется, простить такое матерый большевик никак не мог.

Но идеалистам любить Маха тоже не за что. Было у меня и раньше подозрение, что позитивисты - это такие незаконнорожденные дети Канта; начитавшись его по молодости, они с перепугу получили детскую травму, и с тех пор всякими практическими соображениями ее вытесняют из сознания. Приятно было получить у Маха прямое подтверждение этой мысли:

В ранние годы юности наивно-реалистическое мировоззрение автора было расшатано «Пролегоменами» Канта. С этого момента началось все его критическое мышление. Последнее привело к тому, что автор очень скоро признал недостижимую «вещь в себе» иллюзией.

Мах отметает вещь в себе, отметает единство сознания, оставляет чисто инструментальную суть за казуальностью. Не просто так всю эту теорию называют философией науки: больше с нее просто нечего взять ни уму, ни сердцу.

Но книга плоха, конечно, не потому, что я с ней не согласен. Она, к сожалению, попросту скучна. В начале и в самом конце - познавательно-скучна. А сердцевине, где Мах подробно разбирает различные тонкости в работе органов чувств - просто скучна неспециалисту.

Ниже привожу короткий конспект.

Вопреки распространенному выражению о коротком ХХ веке (1914или1917 – 1991) Арриги пишет о «долгом» прошлом столетии, то есть рассматривает предшествующие состояния и передачу эстафеты гегемонии в капиталистическом мире (или мир-система по терминологии его бывшего партнера И.Валлерстайна). Что ж, болтовня лево-буржуинского итало-американского профессора довольно забавна и выглядит (выглядела) весьма правдоподобно в блаженно-наивные времена «конца истории», хотя леваки и нападали на «правоконсерватора» Фукуяму. У нас тоже довольно интенсивно (в библиотеке Погорельского) переводилась вся эта, то ли политэкономия, то ли историческая макросоциология. Поучаствовал тут армянин-эмигрант Дерлугьян. «Ломаную» версию валлерстайновщины-арриговщины неустанно пропагандировал у нас шизофренический крипто-кремлевский пропагандонисталинодрочер Фурсов (вот бы мир-системную опричнину!), дополняя левацкое обществоведение теорией заговора и конспиралогией.
Читать в серии «университетская библиотека» солидно-безобидное и мысленно играть в эти схемы было довольно забавно. Интересно же, как передавалась в мире эстафета гегемонии и организовывался контроль над «свободным рынком». Но все это выполняет скорее роль чисто академических штудий. Некой интеллектуальной жвачки, для отвлечения внимания и времени от более важных вопросов. Что там еще у Арриги: вопрос о возможной гегемонии Японии, после всех азиатских и прочих «чудес» уже не актуален. А подхватил ли первенство Китай («Адам Смит в Пекине») - это еще бабушка надвое сказала.
Да, и вот пришли более суровые времена (а будут еще суровее!). И много ли нам может сказать о нынешнем кризисе и тревожных перспективах вся эта истоирческая макросоциология. Которая выглядела так красиво?..