Рецензии на книги издательства «Всемирная литература»

Когда мистраль или трамонтана дули не очень яростно, я устраивался между двух скал у самой воды, среди чаек, дроздов, ласточек, и почти весь день просиживал в каком-то чудесном оцепенении, в которое впадаешь, созерцая море. Вам, верно, знакомо это восхитительное душевное опьянение? Не думаешь, не грезишь даже. Все твое существо уходит, отлетает, растворяется. Ты — чайка, купающаяся в море, ты — облако пены, трепещущее в лучах солнца на гребне волны, ты — белый дымок удаляющегося парохода, ты — суденышко под красным парусом, идущее на ловлю кораллов, ты — капля воды, хлопья пены, ты — все, только не ты сам…

Пожалуй, в цитате выше - вся суть книги. Альфонс Доде в очень медитативной манере созерцает провинциальную жизнь Прованса и предлагает читателям присоединиться. Из крошечных зарисовок природы, сценок быта крестьян, пастухов и благородных контрабандистов и народных анекдотов про авиньонских пап складывается широкая панорама пасторальной утопии. Здесь люди всегда готовы помочь соседу, живут в гармонии с окружающим миром и высшими силами, танцуют фарандолу по праздникам, а господин супрефект послушав пение малиновок и полюбовавшись фиалками выбросил недописанную речь о земельных объединениях и занялся сочинением стихов. Совсем не то, что в порочном Париже.

Важное место в этой картине занимает окситанский язык и историческое наследие Прованса. К своему стыду, только из этой книги я узнала о существовании окситанского языка, и о том, что в Провансе говорят не только по-французски. Альфонс Доде очень переживает, что и так пришедший в упадок со времен авиньонских пап окситанский язык окончательно будет вытеснен французским в век телеграфов и железных дорог.

Но не смотря на исходящие от Парижа опасности, на смотря на то, что редкие вести оттуда неизменно выводят лирического героя из душевного равновесия, все-таки в какой-то момент он понимает, что скучает по парижским шумным и грязным улицам

Мой Париж и здесь преследует меня, как тебя преследует твой Париж. Ты под соснами бьешь в барабан, а я — пишу… Нечего сказать, хороши провансальцы! В парижских казармах мы грустили о синеватых отрогах Альп, о терпком запахе лаванды, а здесь, в сердце Прованса, нам недостает казармы, и все, что ее напоминает, дорого нашему сердцу…

Как мне кажется, хоть Альфонс Доде и был родом из Прованса, эту книгу он писал уже как парижанин, для горожан, которых замучили шум и суета, и которые хотели бы какое-то время отдохнуть в пасторальной идиллии.

Во время писательской деятельности Татия греческий роман превратился в массовый жанр. Из под стилусов молодых авторов, бесконечным потоком выходили новые, однообразные, по своей структуре, любовные истории, вмиг набиравшие популярность в обществе. Точнее сказать, в его прогрессивной части.
А как вы знаете, моду принято высмеивать. Это не хорошо и не плохо, это обыденно. Мода – это массовость, а массовость раздражает. Ирония даёт тренду новую жизнь, а затем убивает его.
Облачившись в одежды «арбитра вкуса», Татий начинает иронизировать над жанром, отходя от норм и доводя его, повторением одного и того же структурного элемента, до абсурда. Главный герой романа уже не идеальный юноша, а слабый, жалкий и не целомудренный антигерой, которого постоянно бьют, причём делают это самым унизительным образом. Дерзкая и хитрая Левкиппа, тоже, является антигероиней, не отличающейся целомудрием. То в постель к кому-нибудь заскочит, то продемонстрирует возлюбленному свою распущенность.
Но не смотря на всю ироничность – это необычайно чувственный роман, особенно в своём начале. Описание любовных мук, обостряющихся по ночам и безудержной страсти, съедающей влюблённого изнутри, не оставит любящего равнодушным. Заставит вспомнить, заставить почувствовать.
Большое место в своей работе Татий отводит любопытной дискуссии: «кого лучше любить: юношу или девушку?» Приводя множество аргументов как за первый вариант, так и за второй, он заставляет нас задуматься, но зачем? Его похвала женщин переходит в обвинения, он приписывает им порчу мужской жизни и даже физическое убийство. Описание насыщенно красками, особенно мне запомнился момент, когда главный герой оказался на корабле между двумя геями. Один из которых уже давно сделал каминг-аут, а второй делает его в этот момент. Это вызывает у героя недопонимание, но некий дух перемен пролетает над его головой и вонзается в сердце.

"Я охотно верю, что во вселенной есть больше невидимых, чем видимых существ. Но кто объяснит нам все их множество, характер, взаимные и родственные связи, отличительные признаки и свойства каждого из них? Что они делают? Где обитают? Человеческий ум лишь скользил вокруг ответов на эти вопросы, но никогда не постигал их. Однако, вне всяких сомнений, приятно иногда нарисовать своему мысленному взору, как на картине, образ большего и лучшего мира: чтобы ум, привыкший к мелочам обыденной жизни, не замкнулся в слишком тесных рамках и не погрузился целиком в мелкие мысли. Но в то же время нужно постоянно помнить об истине и соблюдать должную меру, чтобы мы могли отличить достоверное от недостоверного, день от ночи". - Т.Барнет.

Красивая напевная история. Романтизм, как он есть. С примесью вкусной элегантной мистики. Плавный и славный, немного иносказательный и отстраненный перевод Гумелёва.

- Кто это? - говорил один,
- Не это ли матрос,
Чьей злой стрелою был убит
Незлобный Альбатрос?

Самодержавный властелин
Страны снегов и мглы
Любил ту птицу и отмстил
Хозяину стрелы.

Старый моряк убивает птицу, хранимую северными духами, и охраняющую незаметно самого моряка, за что несёт жестокую кару. Загадочно-трагичная, немного фантастичная история о том, что не стоит убивать из прихоти малоизвестное тебе - вдруг это твоя душа...
История о том, как каждый может загубить своего Альбатроса, но, заплатив по счетам, может познать искупление и исцеление.

"Поэма написана размером английских народных баллад, с повторениями тоже в народном духе. Это как бы приближает ее к читателю, которому хочется ее петь, как пелись когда-то поэмы, послужившие ее образцом."

Незатейливая история, на всем протяжении которой не отпускает чувство какой-то щемящей тоски и глубинного одиночества.

О, Брачный Гость, я был в морях
Пустынных одинок,
Так одинок, как, может быть,
Бывает только бог.

Он шел бесчувственный, глухой
К добру и не добру.
И все ж другим - умней, грустней -
Проснулся поутру.

И пусть сюжет не грандиозен, и даст читателю разве что новые сцены для снов и грёз, а мастерству автора негде развернуться в полную силу - тем не менее, эта поэма, как искусная картина с захватывающим героическим сюжетом, принадлежащая кисти чуткого мастеровитого художника. Одним взглядом на неё приобщаешься сердцем к всесильному духу настоящего поэтического полёта. Словно бы принял исцеляющую витаминную пилюлю, способную подлатать душу, измотанную тоской по сильным живительным впечатлениям, и восставшую против изнурительной обывательской суеты в её мелочности и сиюминутности.

Сегодня я должен вспомнить, проанализировать и описать эти три недели пятьдесят три года назад... К тому же я дал слово не забывать, и вы, те, кто читает эти строки, надеюсь, тоже не забудете. Те, кто жил и умирал в ченстоховском гетто, заслужили эту память, и нас, живых свидетелей, осталось так мало... То, что вы, и я, и другие помнят, может быть, избавит кого-то в будущем от повторения этого жестокого, бессмысленного методического и непостижимого геноцида, направленного против евреев или какого-то другого народа.

Ему было четырнадцать, когда началась война и он был польским евреем. А что произошло с этим народом во время второй мировой, нынче известно всем. Подросток из польского городка Ченстоховы уцелел случайно... Его семью просто не успели загнать в газовые камеры: в город ворвались советские танки и доблестные эсэсовцы дали деру, оставив лагерь с заключенными без присмотра. Вот и все. Знали ли русские танкисты, что своим появлением спасли жизнь остатку почти истребленного народа? Автор полагает, скорее всего нет. Они просто воевали. Эйнхорн на всю жизнь запомнил их: совсем юные, смертельно усталые, в кожаных шлемах, на огромных боевых машинах. А вот если бы эти бойцы задержались на пару дней, некому было бы писать эту книгу. Все ченстоховские евреи были бы погублены.

Можно попытаться понять немецкий народ, автор и сам говорит об этом: разгул военной истерии, атмосфера всеобщего лихорадочного фанатизма, опасность идти против всех, невозможность несогласия с большинством - любой немец, высказавшийся "против" сам попал бы в концлагерь, и немедленно. Непонятна позиция союзников - ведь почти все евреи, чудом вырвавшиеся из лагерного ада, старались привлечь внимание к происходящему. Но мир отвечал молчанием - как будто ничего не происходило. Сам Эйнхорн если что не может простить, так это равнодушия благополучных стран к массовому уничтожению целого народа. Никто не вступался за евреев. Никто не хотел принять их. Никто не пытался даже сбросить им оружие.

Есть еще кое-что, непонятное мне и сейчас. Почему, ну почему они не сопротивлялись??? В одном ченстоховском гетто было свыше 55 тысяч евреев. А они шли покорно, как тельцы на заклание: сначала в это самое гетто, потом в запломбированные вагоны, на каторжные работы, в газовые камеры... Почему? Да если бы все, кто был в гетто, разом, даже пусть без оружия, расшвыряли эти столбы с колючей проволокой, набросились бы на охранников, смелИ бы к черту эти вышки! Кто-то неминуемо погиб бы, но многие могли уцелеть! А так, идти на верную гибель и даже не пытаться что-то изменить? Автор вспоминает лишь два случая сопротивления фашистам - всего двое на пятьдесят пять тысяч человек! Не мало ли? Конечно, легко рассуждать сейчас, в мирное время, но все равно этот факт мне никак не осознать.

У самого Ержи Эйнхорна тоже нет однозначного ответа. Он говорит о тысячелетней еврейской бесправности, притеснениях, изолированности от остального мира. Должно быть, они отвыкли защищаться. И все же...

Читать эту книгу и больно и страшно. Автор - свидетель, он пишет только о том, что видел своими глазами, что пришлось пережить ему лично, его родителям и маленькому брату. Уцелевший чудом, он считает, что не вправе забыть то, что с ним происходило и что могло произойти. Возможно, он должен был остаться жить, чтобы быть одним из немногих свидетелей - ведь их остались единицы.

Когда Адольф Гитлер пришел к власти, процесс освобождения евреев был еще в пеленках. Герцель, Бен-Гурион, Жаботинский, сионизм, ревизионизм, Бунд - организованное движение евреев против угнетения - все это были еще совсем новые понятия. Процесс нашего освобождения не успел далеко зайти к тому времени, когда девять из десяти евреев были уничтожены - большинство за один год - пока весь мир притворялся, что ему ничего не известно.

Day after day, day after day,
We stuck, nor breath nor motion;
As idle as a painted ship
Upon a painted ocean.

Один мой знакомый по Goodreads как-то сказал - 'Если бы все стихи были такими, я бы перестал читать прозу'.

Не знаю, перестала ли бы я читать когда-нибудь прозу, но то, что "Поэма о старом моряке" (The Rime of the Ancient Mariner) Колриджа - это гениально, у меня сомнений нет.

-Ты страшен мне, седой Моряк
С костлявою рукой
Ты темен, как морской песок,
Высокий и худой.

Одно из самых знаменитых стихотворений романтического периода, считается, что эта поэма сыграла важную роль в развитии английской литературы в частности, и литературы вообще.

Трагическое, реальное, фантастическое переданы в этой поэме настолько красивейшим языком, настолько запоминающимся ритмом, настолько изысканной рифмой, что хочется все время перечитывать и цитировать.

Alone, alone, all, all alone,
Alone on a wide wide sea!
And never a saint took pity on
My soul in agony.

Трагедия человеческого опыта, метафора человеческого бытия, как красив этот поэтический шедевр.
Жизнь - это путешествие. Как важно не убить своего Альбатроса!

- Господь с тобой, Моряк седой,
Дрожишь ты, как в мороз!
Как смотришь ты? - "Моей стрелой
Убит был Альбатрос".

О капитан! Мой капитан!

Нормальные люди ботают на первых курсах и скатываются к последним; у меня вышло наоборот, а потому я благополучно проигнорировала Уитмена в учебном списке, но влюбилась в выше обозначенное стихотворение и его автора вслед за великим Китингом Робина Уильямса в «Обществе мертвых поэтов».

Главный недостаток Уота Уитмена, - говорил Лев Толстой мистеру Моду, - заключается в том, что он, несмотря на весь свой энтузиазм, не обладает ясной философией жизни. Относительно некоторых важных вопросов жизни он стоит на распутье и не указывает нам, по какому пути должно следовать. А между тем, ошибки и недосмотры ясно сознающего человека могут быть более полезны, чем полуправды людей, предпочитающих оставаться в неопределенности… Во всех отношениях и по всякому поводу выражение ваших мыслей таким образом, что вас не понимают, плохо…

Противоречивейшие впечатления. Не припомню, когда такие были в последний раз. Постараюсь объяснить, не знаю, смогу ли при этом учесть замечания Толстого в плане ясности. Но я ведь не Толстой. И даже не Уитмен.

В комментарии к недавней рецензии dejavu_smile на «Листья травы» я писала, что Уитмен – мой любимый иностранный поэт. Тому есть чисто технические причины: Уолт не рифмуется, не вписывается в стихотворный размер, а потому больше походит на прозу (знаменитый сборник в ранних отзывах порой даже путали с романом), которая, будучи переводной, вполне может выдержать конкуренцию с оригиналом; поэзия же, по моему мнению, полномерна только на родном языке. А ведь есть еще шикарные убеждения автора, которые выразил емко и вполне справедливо американский журналист Джон Свинтон в одной из своих лекций: «Для него все виды живописны, все звуки мелодичны, все люди друзья».

Вот тут начинаются мои противоречия. Всеобъятность эта, конечно, замечательна, так ведь? Только… разве тому самому обычному человеку, которого и для которого творит Уитмен, она доступна? и нормальна ли? Приемлемо ли это – придерживаться всего разом, не избирая любимейшего, а уж тем более – не испытывая ну никакого отчуждения от чего-либо? Таким, должно быть, мог быть Христос, быть может, что недалек от него был и Уитмен, но я-то?.. Я не мессия. Стремиться – можно, хочется, но…… Morra о «Зеленом рыцаре» Айрис: «Писать об этой книге необычайно сложно - слишком уж моей она оказалась». А мне даже страшно писать о «Листьях травы», потому что в ней – я³ (кубическая), как это у Достоевского:

- Эта Прасковья, как называет ее cette chére amie, это тип, это бессмертной памяти Гоголева Коробочка, но только злая Коробочка, задорная Коробочка и в бесконечно увеличенном виде.
- Да ведь это сундук выйдет; уж и в увеличенном?

Еще, возвращаясь к мнению Толстого: меня сильно напрягло отношение Уитмена к смерти, например: «…Умереть это вовсе не то, что ты думал, но – лучше». Ведь Уитмен страшный жизнелюб, для него земное бытие – пир и только пир, без голода и, мне раньше казалось, без смерти. В моем сознании не укладывается, как при столь высокой по степени жажде до жизни можно так благосклонно относиться к смерти?! Мне чужда всякая благосклонность к ней, ну, разве что в роли избавительницы она терпима. Но Уитмен не желает избавляться от жизни, он счастлив, всегда и в любом случае счастлив! Не понимаю. Быть может, конечно, что до понимания этого я еще просто не доросла.

Кроме того, мне не очень повезло с книгой: из вузовской библиотеки, 22-го года издания, вместо твердых знаков – апострофы, составитель – Чуковский, что главное, потому как: его вступительная статья по объему занимает чуть менее чем собственно «Листья травы». Заинтриговавших меня было отрывков «Из дневника» и того меньше – несколько страниц, притом – не увлекли абсолютно, а ведь Чуковский в предварительном же пояснении обещает, что они – а-ля Розанов. Около 60 страниц занимает статья Уитмена «Будущие пути демократии», которая представляла, наверное, интерес тогда, но в свете нынешних впечатлений относительно набившего оскомину главного американского увлечения кажется слишком идеалистичной и отдает ассоциативным душком: прочла пару первых страниц, просмотрела несколько следующих и бросила. Заключает издание «Уитмен в русской литературе»: как отзывались об американце в наших с вами родных пенатах, как коверкали имя: Уэльт Уайтмэн, Уолт Гуитман, Уайт, Вейтман и пр.

Но все-таки, как бы не раздирали меня противоречия, я продолжаю любить Уитмена и – главное – обещаю приглядываться к нему, к «Листьям травы» в дальнейшем. Потому что, как и Ральф Эмерсон, первооткрыватель Уитмена:

Я не знаю другой такой книги (за исключением, быть может, сонат Бетховена), которую я мог бы читать и читать без конца. Мне даже трудно представить себе, как бы я мог жить без нее! Она вошла в самый состав моей крови… Мускулистый, плодородный, богатый, полнокровный стиль Уота Уитмена делает его на веки веков одним из вселенских источников нравственного и физического здоровья. Ему присуща широкость земли.