Рецензии на книги издательства «Журнально-газетное объединение»

В аннотации указано, что это биографический роман, но это неверно. Это совсем не художественная литература, а обычная публицистика.

Очерк при том, не самый лучший и удачный. Авторы плохо разбираются в химии и физике, а потому все комментарии открытий и исследований ученого сводятся к выдержкам и цитатам самого Дмитрия Ивановича. Зато они считают уместным привести на несколько страниц статью Менделеева о его полете на воздушном шаре в имении Боблово, чтобы наблюдать за затмением, с подробностями о том, в какой момент времени корзина отрывалась от земли и сколько мешков балласта было сброшено вниз. Или рассказать во всех подробностях о заключении Менделеева после проведения замеров во время спиритического сеанса. Не скрою, что его выводы интересны, но всё же кажется очень недальновидно со стороны авторов жертвовать более ценными сведениями о жизни ученого и того, что он сделал для науки, для отечества, ради таких, чисто развлекательных историй.

По мне так было бы лучше рассказать подробнее о первой перегонке фотогена, или фотонафтиля, или керосина из бакинской нефти, о том как мега магнат Василий Кокорев после неудачного опыта с немцем Юстусом фон Либихом,  пригласил Вильгельма Эйхлера, а также обладателя престижной Демидовской премии молодого Дмитрия Менделеева, с помощью которых и получил ошеломительный результат: 200 тысяч прибыли вместо 200 тысяч убытков. Обо всей этой поездки на Кавказ в книге можно найти буквально пару общих, ничего не значащих предложений.

Разумеется, в книге нет ни слова об участии Менделеева в организации Николаем Верещагиным артелей по производству твердого сыра в Тверской губернии, о созданной им лаборатории для проверки качества молока, так как крестьяне, ради которых молодой Верещагин создавал в деревнях школы сыроделия и новые виды производства с/х продукции, несли на пункты приема разбавленное водой молоко.

Отдельно хочу сказать, что меня весьма покоробила фраза "то, что Николай I отравился сегодня уже доказано". Интересно было бы узнать кем же это доказано? Насколько мне известно, все исследователи  смерти императора в 1855 году опираются на дневники лекаря и отчет о вскрытии трупа. Ни один из этих официальных документов не подтверждает версию об отравлении. Зачем вообще было упоминать такую нелепость в книге? А если есть неопровержимые доказательства, которые сегодня почему то никому не известны, то хотя бы привели ссылку на источник исследования.

Книга на одну треть состоит из переработанных цитат историка Покровского (оттуда перекачала и версия про отравление Нмколая) и еще на одну треть выдержек из статей самого Менделеева, которые не всегда доступно объясняют смысл исследования или открытия.

«Эта история стоит того, чтобы ее рассказывать. Она поучительна для тех, кто интересуется историей изобретения и послужит поучением для тех, кто думает, что достаточно сделать гениальное открытие, чтобы привлечь внимание публики»

Уилбур и Орвилл Райт

Очень подробная книга про авиаконструкторов и создателей первого в мире самолета. С самого детства братья проявляли не заурядные способности, самостоятельно могли построить токарный станок, который действительно работал. При этом Уилбур Райт даже не получил диплома высшей школы, ибо его сочли недостойным и он так и остался самоучкой. Младшему брату Орвилу часто первому приходила в голову та или иная счастливая мысль, проект, наметка того или иного изобретения, но для того, чтобы осуществить свою идею до конца, он нуждался в помощи старшего брата, более настойчивого и практического. Они были простыми владельцами обычной велосипедной мастерской, но их тянуло в небо. Смерть немецкого изобретателя Лилиенталя, который разбился на планере собственной конструкции, подтолкнула братьев к созданию самолета. Из двух путей, которыми шли к разрешению проблемы авиации изобретатели того времени, бр. Райт с самого же начала избрали путь Лилиенталя и его школы, так называемого парящего полета. Вообще, тем кто интересуется авиацией, эту книгу просто необходимо прочитать и погрузится в поэтапный процесс поступательного и созидательного пути творения самолета. Человеку пришлось затратить кучу времени только на то, чтобы представить и обдумать все то, что банальная чайка не задумываясь исполняет машинально...

Итак, вначале было даже не слово, а известие о смерти Лилиеталя. Потом был змей. Но не библейский, а банальный и воздушный. Братья применили статистический подход к всей информации и вот уже его величество математика демонстрирует, что знаменитый Лилиенталь, оказывается, за пять лет планировал в воздухе всего около пяти часов. «После этого удивительно не то, что он сделал так мало, а то, что он сделал так много. Даже для велосипедиста было бы не безопасно ехать по многолюдной городской улице после двухчасовой практики, разделенной на кусочки по 10 сек. в течение 5 лет.» Для своего планера братья долго искали самое ветреное место и нашли городок Китти-Хоук. Из кремового сатина братья пошили собственноручно крылья. Их первый планер был сконструирован, чтобы летать, как воздушный змей, на привязи, с пилотом на нем. В книге очень много вычислений и порой ловишь себя на мысли, что можно было бы самому попробовать сколотить раму, обтянуть ее тканью и прыгнуть с высокого песчаного холма. Смерть так же может способствовать прогрессу и тушка убитого сокола позволила братьям сопоставить размах его крыльев с размером корпуса птицы. И снова вычисления и опыты. А где-то на другом конце страны типа трудился целый институт, который пытался доказать, что человек и небо - это несовместимые вещи.

«Они произвели математические вычисления и пришли к неожиданному открытию, что лилиенталевские воздушные таблицы верны всего лишь на 50 %, а более поздние таблицы Смиссонианского института и того меньше.»

И, тем не менее, они определили, что вопреки учениям книг центр давления на вогнутую поверхность передвигается назад, когда поверхность наклоняется при небольших углах более или менее боком к ветру. Братья конструируют аэродинамическую трубу! Но чтобы ни делали братья Райт, профессор Лэнгли почти что высмеивал или, в лучшем случае, относился к этому с недоверием. Но, как говорится, собаки лают, а караван идет. И вот уже планеру для того, чтобы стать полноценным самолетом необходим двигатель. И начинается борьба с или за пропеллер. В качестве которого сперва выступал гребной морской винт.

Справка: официальной датой первого исторического полета на аэроплане считается полет Орвила в 10 час. 35 мин. утра 17 декабря 1903 г.

«Этот полет, — пишет Орвил, — продолжался всего 12 сек., но он был тем не менее первым в истории мира, при котором машина с человеком поднялась силой своего двигателя в воздух при полном полете, пролетела вперед, не уменьшая скорости, и спустилась в месте, одинаковом по высоте с местом старта.»

А дальше в дело вступает журналисткая сволочь и в потоках лжи начинает теряться истина. 59 секунд полета превратились в руках некоторых предприимчивых репортеров в 59 минут, а покрытое полетом расстояние в 502 фута превратилось в 502 фута высоты. Все это впоследствии бросало тень на репутацию братьев, их считали лгунами и фальсификаторами. А где-то потирал довольно руки «пионер авиации» профессор Лэнгли. Пускались слухи, что братья при помощи лжи делают рекламу своей велосипедной мастерской. А потом их перестали замечать. И говорить о них перестали. Это была почти что история Мартина Идена.

Интересный факт: летный журнал братьев Райт, так же как и остальные их дневники и письма, до сих пор не опубликован и известен только в выдержках.

Но братья не сдавались. Из года в год они совершенствовали конструкцию летательного аппарата и увеличивали время пребывания в воздухе. Редактор какого-то пчеловодного журнала, случайно увидевший полет братьев, не смог не опубликовать статью про них в своем издании. Копия журнала со статьей была переправлена в редакцию «Американского ученого» (Scientific American), чтобы обратить внимание на новое замечательное изобретение. Но посылка статьи не оказала никакого действия. Редакция «Американского ученого» не сочла нужным посвятить хотя бы одну статью аэроплану бр. Райт. А ведь конструкция братьев в то время уже могла спокойно пролетать больше 10 миль. Впоследствии, оправдывая свое игнорирование изобретения бр. Райт, американская пресса стала винить их в том, что все свои полеты они «производили в большой тайне». Но это была ложь.

«Хотя полеты производились на месте, открытом со всех сторон, граничащем с двумя очень оживленными линиями, по которым проходили каждый час электрические трамваи, и их наблюдали жители окрестностей на милю вокруг и сотни других зрителей, — пишет Орвил, — однако эти полеты были некоторыми газетами превращены в какую-то большую «тайну».

И тогда пророкам пришлось покинуть свое отечество. Признание бр. Райт началось не в Америке, а за границей, во Франции, и то с большим опозданием. Но перед этим, братья подали заявление в Вашингтон о выдаче им патента на их изобретение. Однако получение патента на первый аэроплан оказалось совсем не таким легким делом, как думали братья, и потребовалось целых три года канцелярской волокиты. Выдача такого патента для патентного ведомства была совершенно новым делом, и никто из его служащих ничего не понимал в аэроплане, который казался им таким же фантастическим изобретением, как перпетуум мобиле. Братья также неоднократно обращались к правительству Соединенных штатов с предложением купить их изобретение, но получали отказ. Военный министр Америки считал их идиотами и не готов был выплатить за изобретение ни цента.

«Правительство, давшее Лэнгли несколько лет назад субсидию в 50 тыс. долларов на постройку аэродрома, который потом оказался непригодным к полету, упорно не хотело вступать в какие-либо переговоры относительно приобретения или заказа на постройку уже готового аэроплана, совершившего ряд успешных полетов, о которых сообщалось в газетах и на которых присутствовали многочисленные свидетели.»

Следующей ступенькой в будущее для их изобретения стала война. Франция заинтересовалась возможностью скидывать бомбочки на головы немцам из аэроплана братьев Райт. Один из нью-йоркских репортеров узнал случайно о заключенном соглашении и напечатал об этом сообщение, возмущаясь тем, что американское изобретение переходит в руки иностранцев. Однако сообщение не произвело никакого впечатления. Военное министерство по-прежнему продолжало игнорировать изобретение бр. Райт. В итоге французская фирма приобрела право на монопольное посредничество по реализации изобретения бр. Райт за границей, во всех странах, за исключением Соединенных штатов и Англии, где братья надеялись обойтись без капиталистов-посредников. Аэроклуб Америки решил в 1907 г. открыть подписку на покупку за 100 тыс. долларов патента бр. Райт с тем, чтобы поднести его потом правительству Соединенных штатов. Однако, несмотря на все призывы к «патриотизму» и «гражданским чувствам» жертвователей, кампания окончилась неудачей. За шесть месяцев подписки было собрано всего 11 тыс. долларов. Хотя среди членов Аэроклуба было немало миллионеров, самый крупный взнос не превышал 500 долларов... А потом братьям пришлось снова доказывать свою правоту. Ведь толпы корреспондентов, в первую очередь из США были направлены во Францию, где демонстрировался аэроплан только для того, чтобы доказать, что братья мошенники! И это при том, что одновременно с полетами Уильбура во Франции происходили полеты Орвила в Америке, и рекорды двух «летающих братьев», как их прозвали, следовали в сентябре 1908 г. один за другим. Короткий период признания сменился периодом зависти и недоброжелательства. Особенно в Америке. Ведь ведущая роль в авиации перешла к Франции, которая первая обратила внимание на открытие бр. Райт, приобрела их патент и продемонстрировала рекордные полеты Вильбура. Но и французы в этой игре пытались играть не честно.

«первенство полета стало приписываться Клеман Адеру, от которого будто бы пошла вся новейшая школа французской авиации.»

А какой-то Сантос Дюмон за свой единственный 20-секундный полет вокруг Эйфелевой башни был провозглашен во Франции первым изобретателем аэроплана и его одно время даже противопоставляли бр. Райт! Начались судебные процессы против братьев. Их обвиняли в воровстве идеи открытия и в других грехах. Как правило суды признавали правоту братьев, но с какой-нибудь оговоркой.

«Технический эксперт признавал за бр. Райт первенство на изобретение аэроплана, но ссылался на то, что они сами утратили свое правo благодаря оглашению секрета своего изобретательства Шанютом во Франции и Вильбуром в его двух лекциях в Чикаго в 1901 и 1903 гг»

Судебные разбирательства занимали много времени и средств. В 45 лет умирает Уильбур Райт. После его смерти бюро патентов в разных странах начинают аннулировать патент.

«Бюро патентов в Германии сначала признавало патент бр. Райт, а потом аннулировало его на том основании, что Вильбур и Шанют разгласили секрет изобретения. Такова была ирония судьбы. Раньше бр. Райт упрекали за то, что они слишком строго держали в секрете свою «тайну», теперь же, наоборот, оказывалось, что они не сдержали ее и разгласили сами.»

А в институте авиации пошли еще дальше и выставили в Вашингтонском музее аэроплан с такой надписью:

«Первый поднявший человека аэроплан в истории мира, способный совершать свободный полет. Изобретен, построен и испытан на реке Потомак Сэмюелем Пирпонтом Лэнгли в 1905 г. Успешно полетел в Гаммондспорте, Нью-Йорк 2 июня 1914 г.».

При этом в газетах появилось сообщение, что первый аэроплан бр. Райт, на котором они совершили свои исторические полеты в 1903 г., вывозится из Америки в один из британских музеев. Это Орвил Райт не смог вынести такого издевательства и был готов переместить свой аэроплан в Англию, где не постеснялись бы указать имена истинных изобретателей. После шумихи в газетах сeкретарь Смиссонианского института Уолкот публично выразил сожаление, что «воображаемая обида одного лица причиняет Америке потерю первоначальной машины, на которой впервые полетел человек». Но табличка под аэропланом не поменялась.

«Орвил выдержал еще три года и, видя, что позиция смиссонианцев не изменяется, решил накануне 25-летия первого полета бр. Райт отправить первый аэроплан в Англию.»

Ибо с государственной машиной было так же трудно сражаться, как и отделять истину от газетной лжи... Аминь!

Мемориал в честь полета братьев Райт в Китти-Хок

«— Кто этот господин, там напротив? — спросила я своего соседа.
— Разве вы его не знаете? Это ведь мой племянник Генрих, поэт, — и, приложив руку ко рту, он прошептал: — каналья!»»

Людвиг Эмиль Гримм (портрет Генриха Гейне)
Красной нитью, и весьма толстой, пронизавшей данное произведение, является грубый намек на то, что не было бы большевиков, то не было бы и Генриха Гейне. Который вовсе и не Генри, а Гарри. И не немецкий поэт, а скорее … еврейский. Да-да, призрак третьего рейха и здесь потоптался по тем самым скрепам, которые казались таковыми в далекой юности. Недаром нас пичкали в основном сборниками стихов Гейне, когда вырванные из контекста четверостишия, складывали фальшивый образ романтического поэта. А он вовсе, оказывается не был таковым! Когда Гейне умер, то немцы вообще не хотели ему ставить ни памятник, ни даже вешать какую-либо памятную табличку. Ибо не считали его патриотом своей страны. Да и немцем не считали. Лишь королева Елизавета Австрийская потратилась на проект памятника Гейне, да и на сам памятник. Но немцы отказались его принять – мол, дело вовсе не в деньгах. Наоборот, они массово публиковали всевозможные труды, в которых насмехались над Гейне и критиковали. С одной стороны — был выброшен лозунг: «Каждая немецкая девушка поет его песни». С другой стороны — появилась пасквильная книга Адольфа Бартельса о Гейне, «нахальном еврейском босяке в молодости, сытом буржуа в пожилые годы и разбитом параличом бонвиване в старости». Гейне был евреем и свои первые труды опубликовал в еврейской газете в Германии. Работы эти были про жизнь евреев в еврейском же гетто. «Евреи были крепко замкнуты воротами гетто: они пребывали в вечном страхе перед своеволием властей или взрывом темных инстинктов подонков общества.» Большевики вовсе не за просто так попробовали водрузить Гейне на свои искусственные постаменты искусственного искусства. Просто Гейне оказался дальним родичем самого Маркса. Ну и как же без мавра Карла, который провел какое-то время возле постели разбитого параличом поэта? Поэта не немецкого, а скорее французского. Ибо, после того как Бонапартий пришел в Германию и дал свободу евреям, те стали молиться на завоевателя Германии. И ведь не упрекнешь их в отсутствии патриотизма – они же евреи! Наладил Наполеон и торговлю английскими же товарами – то есть открыл рынок Германии для англо-саксов. И товары эти продавались же опять таки через евреев. Отец и дядя Гейне как-раз и занимались этим. Самсон Гейне не мог не восхищаться тою свободой, которой он стал пользоваться как еврей. Кроме того, первое время его торговля английскими товарами пошла хорошо и, благодаря военным поставкам, приносила большую прибыль. Он благословлял Наполеона и всячески превозносил его имя. Радовались евреи, но немцы плакали, ибо для немецких товаров наполеон закрыл другие рынки. В первую очередь рынок Италии. В первую очередь остановились крупные предприятие. Например, металлургические. Когда Наполеон ушел, то евреев снова стали как-бы угнетать. Геноцидить, так сказать. Прусское правительство, правда, не решилось отнять все права, данные Наполеоновским кодексом, но евреи первые почувствовали на себе гнет реакции: они не только лишились права быть на государственных должностях, но заниматься профессиями, которые требуют присяги. Но в то же время, ничуть не препятствовали евреям опутывать финансовыми путами всю страну. «Близ Дюссельдорфа стали расти «цари банка и промышленности», дом еврейского банкира Ротшильда достиг баснословного расцвета. Не приходилось далеко ходить за примерами: в Гамбурге младший брат Самсона Гейне, Соломон, стал банкиром-миллионером.» Старший Гейне, кстати сказать, был в родстве с Ротшильдом. Вскоре и Гарри Гейне по окончании лицея отдали в торговую школу, чтобы он приучался к коммерческим делам и изучал науки, относящиеся к торговле и промышленности. Гейне не особо радовался этому и даже решил сменить веру, дабы родственники отстали. Отец расстроился: «если мои клиенты узнают, что у меня есть сын, не верующий в бога; особенно же евреи перестанут покупать у меня вельветин, а они честные люди, платят в срок и имеют основание держаться своей религии.» Но это было только первым звоночком. Гейне, который начал пробовать свои силы на писательском поприще, вскоре становится «борцом» со всем классическим и не певцом нового стиля – романтического. Поэт-классик стремился к «общечеловечности», он изображал космополитичного человека, он рисовал чувства, которые должны были быть общими для всего класса, от имени которого он говорил. Поэт-романтик же — националистичен. Он глубоко субъективен, свою личность он противопоставляет обществу, и культ «я» достигает апогея в романтической поэзии. Поклонение разуму — основа классицизма. Романтик провозглашает культ личности, для него выше всего — воображение, фантазия. Гейне же посвящает свои фантазии Франции. И разным эпиграммам всех и вся. Этим и зарабатывал на жизнь. Даже дядя ему, не стесняясь, говорил следующие слова: «Если тебе не хватает денег, ты отправляешься к кому-нибудь из твоих добрых друзей и говоришь им: „Я вас так высмею в своей книге, что ни один порядочный человек не будет иметь с вами дело!“ А то ты можешь осрамить какого-нибудь дворянина. У тебя довольно способов заработать!..» Вот такие вот делишки, вот такой вот романтизм… Тем временем методичку третьего рейха никто не отменял. Начинаются погромы евреев и им создают образ угнетаемых. «1819 год ознаменовался волною новых преследований евреев и мелких погромчиков, призванных напомнить о том, что времена Наполеона миновали безвозвратно.» Но этим лишь отвлекали плебс. А потом было убийство драматурга Коцебу. Но Гейне не сильно трогает вся эта «движуха» Его заставляют учить юриспруденцию и он учит ее с ленцой и неохотой. Но его любимым профессором стал знаменитый столп немецкого романтизма, Август-Вильгельм Шлегель. Под его влиянием Гарри стал увлекаться древнегерманским эпосом, индусской поэзией, вообще Востоком, которым усиленно занимался Шлегель. На поверхность этого человеческого бульона всплывает и Брокгауз, который курировал Вагнера. Гейне просит его издать книгу своих стихов. Брокгауз не принял предложения Гейне, и сборник не был издан. Гейне играет роль дуэлянта и его изгоняют из города. Он направляется в Берлин. Вообще, уже тогда Гейне начинает примерять на себя роль изгоя. В Берлине его пичкают Гегелем и «Нибелунгами». Один экземпляр своей книжки Гейне отправляет Гете, но тот игнорирует его. Еще не время. В принципе это время и не наступит для его произведений. Не даром вцепятся в него большевики и нарекут его поэтом «третьего сословия». Правда, в отдельных кружках его таки нарекали королем-романтики. Хотя о какой романтике может идти речь, если Гейне раздувал конфликт между христианами и евреями? Но сперва нужно было научить евреев правильно «стенать» и «упиваться геноцидом» себя любимых. «Группа евреев, представителей буржуазной интеллигенции — Эдуард Ганс, Леопольд Цунц, Мозес Мозер и другие — ставила себе задачей вести широкую культурную работу среди евреев.» Вскоре Гейне в своих стихах уже пытался излить свою «великую еврейскую скорбь» и противопоставить «маврам» — немецким евреям своей эпохи — испанцев, то есть прусских юнкеров. И выпускает таки свою вторую книгу. Назло дяде: «Гарри посвятил свою вторую книгу дяде, Соломону Гейне, который со своей самонадеянной настойчивостью повторял, что «если бы парень чему-нибудь научился, то ему не нужно было бы писать книги». Правда, дядя хоть и бухтел, но приказал выплачивать Гейне ежемесячно крупную сумму. Гейне пытается проталкивать свои произведения, но и не принимают и отторгают. Он бросает вызов католицизму, но не понимает почему это не нравится католикам! Не было уже у него и смирения еврея (благодаря Наполеону). «Гейне очень болезненно воспринимал то промежуточное положение, в котором находились евреи его страны и его эпохи. Пока они отверженной кастой сидели за железными решетками гетто, среди них были цельные, крепкие натуры, отрицавшие весь христианский мир и с пафосом ветхозаветных пророков сжимавшие кулаки против своих угнетателей. Но после того как Наполеон, выметая феодальный сор, раскрыл ворота гетто и освободил его обитателей, вернувшихся в прежнее бесправие, — Гейне был представителем того поколения, которое уже не могло возвратиться к старым традициям и прежним обрядностям: «я уже не имею сил, — издевательски говорил Гейне, — есть мацу как следует».
Когда ему предстояло получить диплом юриста, то Гейне перешел в то самое христианство, которое не так давно критиковал. Ведь без этой тонкости, диплом доктора прав был бы клочком бумаги, не дающим возможности заняться практической деятельностью. Но Гейне и здесь выкручивается и уходит в протестантство. Сам он называл свое крещение «входным билетом в европейскую культуру». Многие его друзья отшатнулись от него, а он страдал от этого, со своей страшной мнительностью, с самолюбием, подстегиваемым моральными неудачами. Мыльный пузырь его изгойства продолжает надуваться. Спустя год он признается, «что сожалеет о своем поступке: «Теперь меня ненавидят и христиане, и евреи.» Он так же не стал и адвокатом и потерял всякую надежду стать им. И тогда он едет в Англию. На инструктаж, как сказали бы мыслящие люди. «Гарри получил кредитное письмо на четыреста фунтов стерлингов вместе с теплой рекомендацией, адресованной барону Ротшильду в Лондоне.» Англичане тогда как раз начали свой проект по насаждению демократии в мире и признали независимость южно-американских республик. Чего же не признать независимость чужих колоний, isn’t? После поездки Гейне стал славить Наполеона еще больше. «Для него Наполеон — сама революция, а его могила — место будущего паломничества народов Запада и Востока.» Начинает выступать против Гете. И Маркс одобряет это. «Именно потому, что Гете, по определению Маркса, все больше становился незначительным министром, все сильнее скрывая за этим обликом существо значительного поэта, — идеолог радикальной буржуазии Берне назвал Гете «холопом в рифмах».» Потом он сходится с братьями Гримм, один из которых пишет его портрет. Естественно, самый удачный! Поплавал вокруг него и Тютчев. Гейне начинает петь про эмансипацию народностей. И продолжает мстить в стихах всем своим недоброжелателям, часто опускаясь до низких пошлостей. ««Я составил себе список всех тех, кто старался изводить меня, — чтобы не забыть кого-нибудь при нынешнем моем умиротворенном настроении.» А еще он поет о любви, которой не знал. «Эпиграмма на Гейне ходила по рукам и имела большой успех:
«Садовника кормит лопата
И нищего рана и гной,
А я пожинаю дукаты
Своею любовной тоской.»

Вконец со всеми разругавшись, он бежит в свободную Францию, откуда продолжает поливать помоями свою родину. Хотя, какая родина у еврея? Он и Россию то пытался изобразить этакой космополитской обителью. «Русские кажутся ему свободными «от узкосердечия языческого национального чувства. Они космополиты, или по крайней мере космополиты на шестую долю, так как Россия составляет почти шестую часть обитаемого мира». Уж не Тютчев ли здесь постарался? Но мы не должны забывать о том, что Гейне избран героем произведения, должного войти в ЖЗЛ. А это значит, что не жить ему долго. И вот уже у него начинаются обмороки, головные боли и весь набор… Во Франции он славит не только Наполеона, но и критикует Америку. Потом Гейне очень охотно принял предложение издателя Котты и сделался парижским корреспондентом «Аугсбургской всеобщей газеты». А еще он свыше десяти лет получал от французского правительства ежегодное содержание в размере 4.800 франков. О какой независимости и патриотизме может идти речь в данном случае? Старая литература должна была уступить место новой литературе и Гейне должен был стать ее трубачом. С пузырями новой литературы должен был всплыть на поверхность и его темность Энгельс, который тогда начал трубить о революционности «Молодой Германии». Гейне и рад был бы помочь, но замечает, что идет понемногу по стопам дяди Адольфа в плане болячек. «Чаще стали повторяться приступы головных болей. В июле 1837 года он отмечает в одном из писем, что левая рука его с каждым днем становится тоньше и, видимо, отнимается. Обостряется болезнь глаз. Одно время ему даже кажется, что он слепнет.» Но большевики таки успели подвести базис в виде хлебного мякиша, под научную теорию о том, что «у поэта вырабатывалось новое мировоззрение». Правда, не успел Гейне все постигнуть. Потому и «не постиг по-настоящему теории научного коммунизма, разработанной «красным доктором» Марксом.» быть может доктор Маркс и был тем самым доктором Менгеле? Гейне использовали чисто для раскола среди либеральных сил. Он и был нужен только для этого. Вместе со своей поэзией. Те, кто породил его, те же его и «слили» потом. «Фридрих Энгельс в статье «Александр Юнг и Молодая Германия» тоже говорит об «открытом отступничестве» Гейне и заявляет: «Книга Гейне о Берне — самое гнусное, что когда-либо было написано по-немецки». Когда Гейне уже совсем стал плох, Карл Маркс «оставил Францию вследствие притеснения правительства и уехал в Лондон.» Гейне, воспевающий сперва революцию, потом критикует «коммунистических крыс». И тут уже приходится удивляться большевикам, которые втащили Гейне в ряды предтечи апостолов марксизма. Как это можно было сделать, если Гейне, почти умирая, повторял: «Мое сердце сжимается болью, потому что как ученый и художник я прекрасно понимаю, что победа социализма грозит гибелью нашей цивилизации». Ему все чаще приходится давать морфий и опий. Он даже как-то сказал своей приятельнице, Фанни Левальд: «Между опиумом и религией больше родства, чем это кажется даже лучшим умам». Он так и не разобрался, или не сумел понять, какая из религий ему кажется лучшей. В еврейском стиле, он если не отвечает вопросом на вопрос, то ограничивается эпиграммами. Ему не хватает, очевидно, знаний для того, чтобы подвести основу под свои высказывания, и он скатывается, как это часто бывает, к банальным физиологическим сравнениям и оскорблениям:
«Я не знаю, кто тут прав —
Пусть другие то решают.
Но раввин и капуцин
Одинаково воняют.»

Мы тоже не можем знать, что из перечисленного в книге Дейча правда, а что ложь. Но даже если хотя бы 30% из написанного им правда, то приходится констатировать, что от Гарри Гейне таки пованивает… Аминь!

я не перестаю удивляться, как иногда неожиданно в мою жизнь приходят те или иные книги. Я просто смотрела телевизор, и не помышляла ни о каких новых книгах вообще, но вдруг на экране появляется реклама и звучит фраза , что-то вроде того "если бы отец не сделал братьям Райт подарок, мир никогда бы не открыл искусство полёта" (дословно не помню, но смысл такой). И что-то меня вдруг толкнуло внутри... "так, а что это был за подарок??!!!" минута-две и я уже ищу книгу про братьев Райт (скажу вам честно, не так уж им много и посвящено). Нашла Эту. Стала читать, ответ на свой вопрос я нашла довольно быстро, и вовсе это были не качели:))) как показано в рекламе (впрочем, кто в наше время доверяет рекламам:)) Если и вам тоже интересно узнать что-же это был за подарок перевернувший за каких-то 30 лет всю мировую историю, то вам сюда. Вы только представьте в 1905 году мир узнал вообще о возможности человек построить летательную машину.... а уже 1942 - авиация - это чуть-ли не главная военная мощь воюющего мира! А мы ещё сейчас удивляемся, восклицая: "как 20 лет назад мы жили без мобильных телефонов!?:))" С прогрессом не поспоришь!!!! И долю гениальных людей в этом самом прогрессе тоже никто не отменял!!! (а ведь эти парни даже школу не закончили... ну вы сами прочитаете что там и как было:))

Страшно писать о романе, которым зачитывалась в свое время вся Европа. Чтение которого так повлияло на особо восприимчивых европейцев, что волна подражательных самоубийств (эффект Вертера) последовала незамедлительно. Этот эффект был так силен, что в ряде государств власти запретили распространение книги. Но это был, прежде всего, оглушительный успех молодого автора, Иоганна Вольфганта Гете, который сумел в эпистолярном жанре описать свои настоящие чувства к молодой девушке так понятно и откровенно, что каждый, находившийся в такой ситуации - неразделенной любви, мог узнать в нем себя или почувствовать, что он не один на белом свете. 
Казалось бы, совершенно простой сюжет. Молодой восторженный путешественник незаурядных способностей, читающий Гомера в подлиннике, остановившись в незнакомом ему месте, знакомиться с молодой прекрасной во всех отношениях девушкой Лоттой, которая, заменяя скоропостижно ушедшую в иной мир мать, заботливо и участливо обходилась с многочисленными братишками и сестренками, не теряя при этом доброго нрава и благожелательности к окружающим. Эта встреча была равносильно мгновенному счастью со стороны главного героя. Как только он стал вхож в дом Лотты, то: 
"...Солнце, месяц и звезды могут преспокойно совершать свой путь, я не знаю где ночь, где день, я не вижу ничего кругом." 
Веселая и дружелюбная девушка с радостью вводила нового человека, можно сказать гостя, в круг житейских забот и радостей этого местечка, не замечая того, что происходит с экзальтированным Вертером. Среди популярных развлечений были и танцы. Лотта предложила вместе повальсировать. Это новый танец, который не каждый может хорошо станцевать, особенно не жених Лотты - добропорядочный и тоже влюбленный в нее Альберт. После чего Вертер написал своему другу: 
"....я поклялся мысленно, что никогда, ни за какие блага в мире не позволил бы своей любимой, своей невесте, вальсировать с другим мужчиной." 
Они вместе проводили все дни напролет. Вертер постоянно был рядом, третьим, он разительно отличался от спокойного и уравновешенного жениха Лотты. Но то был уже решенный вопрос, союз двух любящих и понимающих друг друга людей. Альберт ждал взросления Лотты, Лотта ждала, когда Альберт зарекомендует себя на службе, что впоследствии позволит им пожениться, как то хотела ее покойная мать и отец. И непосредственный Ветер поначалу их даже развлекал, смешил своими рассказами, удовлетворял любопытство своими переводами Гомера. 
Пока его чувства не стали слишком заметными, и пока сам Вертер не вопрошал себя по ночам: 
"Почему то, что составляет счастье человека, должно вместе с тем быть источником его страданий?" 
Они договорились подарить Вертеру на день рождение бант с платья Лотты, который он неоднократно выпрашивал у нее и ее бумажный силуэт, а взамен ждали, что он примет решение и, наконец, уедет, и оставит их только вдвоем. Впоследствии Вертер писал своему другу: 
" Я без конца целую этот бант, вдыхая воспоминания о счастье, которыми наполнили меня те недолгие, блаженные, невозвратимые дни" 
Конечно он уехал, чтоб не мешать своими чувствами двум помолвленным, которым стал помехой на пути. Уехал потому что уважал обоих, хотя считал, что : 
" Все на свете самообман, и глуп тот, кто в угоду другим, а не по собственному призванию и тяготению трудится ради денег, почестей или чего-нибудь еще". 
Поступил на службу, хотя и не любил "иметь над собой начальство". 
Поэтической натуре не быть чиновником. Как не старался Вертер жить обычной жизнью в новом месте. И признавался: "мне несноснее всего слушать ничтожные прописные истины, когда сам говорю от полноты сердца" 
Зависть окружающих посредственностей привела к тому, что через интриги и сплетни Вертер был вынужден уволиться со службы и опять уезжать. Хотел домой. Но раз уж она была по дороге, то заехать ненадолго в то место, где живет его Лотта. 

"Я хочу быть поближе к Лотте -вот и все. Я смеюсь над собственным сердцем... и потворствую ему." 

" Человек всегда останется человеком, и та крупица разума, которой он, быть может, владеет, почти или вовсе не имеет значения, когда свирепствует страсть и ему становится тесно в рамках человеческой природы". 

" Порой мне непонятно, как может и смеет другой любить ее, когда я так безраздельно, так глубоко, так полно ее люблю, ничего не знаю, не ведаю и не имею, кроме нее!" 

Вот на этом я пожалуй и остановлюсь. 
Потому что выше моих сил описывать то отчаяние, которое охватывает умных и красивых во всех отношениях людей, в момент "когда им изменяют надежды и обманывают ожидания". 

Гете описал самоубийство своего героя. Хотя сам, к счастью, этого не сделал. Автобиографичный роман в письмах великого писателя излечил его, во-видимому, от сильного чувства. 
А уже то, что описал Томас Манн в своей книге "Лотта в Веймаре", может нас окончательно успокоить или воодушевить или разочаровать - "все проходит..."