17 августа 2016 г., 00:00

44

Десять мифов о любви

0 понравилось 0 пока нет комментариев 0 добавить в избранное
boocover.jpg
Критик: Анаит Григорян
Рецензия на книгу Воскрешение Лилит
Оценка: r40-green.png

Там, где происходит развенчание одного мифа, неизбежно возникает новый: таково свойство человеческого сознания, воспринимающего отсутствие мифа как невыносимую пустоту. Мифология заменяет нам знание о предметах, недоступных рациональному осмыслению, о предметах привычных, повседневных и непостижимых, и противоречивость мифа парадоксальным образом утверждает его подлинность. К мифу, по-видимому, вообще не применимы устоявшиеся понятия «развенчание» или даже «разоблачение»: в мифологическом пространстве смыслы никогда не вычитаются, а только складываются и множатся, их противоборство иллюзорно, и каждый новый смысл не приближает искателя к истине, давая взамен какое-то новое измерение не понимания, но – чувствования жизни. Проза Александра Мелихова полна ускользающих смыслов и не поддаётся поверхностному прочтению: в тот самый момент, когда читателю может показаться, будто автор расставил все точки над «i» в своём художественном мире, – когда всё как будто «встало на свои места и стало понятным», текст уходит от интерпретации; в как будто уже сложившемся сюжете появляются новые обстоятельства, изменяющие этот сюжет на едва ли не противоположный, а в каком-нибудь неприятном, даже отталкивающем персонаже вдруг проступает какая-нибудь потаённая чёрточка, и из жалкого и отвратительного он становится просто несчастным и трогательным. «Вода в графине имеет форму графина, а в стакане – стакана, нужно ли еще спрашивать, какова же она "на самом деле”? (…) Старинный вопрос, зол или добр человек по своей природе, тоже похож на вопрос, какую форму имеет вода "по своей природе”».

Если бы тексты Александра Мелихова потребовалось охарактеризовать одним словом, то этим словом, вероятно, оказалось бы милосердие – и самая едкая ирония, и самая неприглядная физиология растворяются в этом милосердии, и если можно вычленить из многослойного текстового полотна какую-то аксиому (если это вообще необходимо), то аксиомой этой будет человек жив, пока не умер – то есть, пока живёт человек, каким бы он ни был, на какое дно бы он ни опустился, человеческое в нём может еще пробудиться, и тогда отступит и ожесточение, и ненависть – и, может быть, даже смерть еще некоторое время подождёт, и сквозь печальные картины ада, в который была ввергнута первая жена Адама, блеснёт не оптимизм, конечно, но надежда, что ад не окончателен. Эта надежда не угасает даже в небольшом рассказе «Воскрешение Лилит», давшем название всему сборнику – воображаемом монологе Лили Брик, воскресшей в современности незадолго перед самоубийством – имя самой Лили не упоминается, хотя все персонажи безошибочно узнаваемы, но благодаря неназванности реальная женщина становится образом, архетипом, как будто явившимся со страниц знаменитой книги Отто Вейнингера – наглым, развратным, не умеющим любить – умеющим только пользоваться мужской слабостью.

«Овладеть мужчиной не вопрос. В мире больших амбиций каждый недооценен. Так дай ему понять, что он гениален, но его сумела оценить только ты. Каждый несвободен, каждый чем-то зажат – разреши ему сделать то, на что он не решался. Они все сразу считывали с моего ореола: "Я пришла дать вам волю!” Я не скрываю своих любовников, и вы тоже можете не скрывать своих жен и любовниц. Почти каждому трудно шагнуть из салона в спальню – держись с избранником так, будто вы уже двести раз переспали. И вообще, измены такие пустяки, что страдать из-за них могут одни только оголтелые мещане и мещанки». И вдруг безжалостный – к мужчине? к самой себе? – монолог обрывается печальным: «Интересно, согласился бы Володя любить меня такую – живую, но и мумию?», а в повести «Бессмертная Валька» – уже совсем о другой женщине, воплощающей в себе один из идеалов Вечной Женственности, второстепенным персонажем мелькает она же – когда-то, должно быть, красивая, а теперь доживающая свои последние дни «живая мумия», просящая на пороге хосписа поставить её носилки на землю, чтобы подобрать с земли каштановый лист. Беспутная Травиата (имя героини – не столько даже травестия мифа, после Октябрьской революции это имя, означающее буквально – «сбившаяся с пути, падшая», было некоторое время популярно; родители, конечно, в его смысл не вникали) может обернуться Капитолиной из повести «Про маленького Капика», выныривающей из промозглой жижи социального дна, чтобы спасать других – таких же «сбившихся с пути». Женские имена здесь в противовес мужским почти всегда необычны, а женские образы подвижны, как вода, и так же непредсказуемы, но преобладают всё-таки милосердные, протягивающие руку помощи в самые что ни на есть адские глубины.

Проза Александра Мелихова при всей своей натуралистичности очень сдержанна, и в самых физиологичных описаниях – почти академична. «У онкологических же больных иммунитет ослаблен, часто возникают абсцессы – жар, боль, а правило известное: где гной – там нож. А своего хирурга нет, из поликлиники тоже не хотят идти – и ответственность, и страшно, и – вот то самое: чего с ними возиться, если они и так, и так умрут! (Даже по телефону было слышно, как Вальку передергивает от такого отношения.) Вот для этого, кстати, хосписы и нужны, домашние, может, и рады, но просто не могут обеспечить нужный уход, гигиену. Больные же писают, какают под себя, их, конечно, оботрут, но настоящей дезинфекции… Их же, бывает, просто не поднять, один мужчина, конструктор – у него была очень полная жена – сделал под ней в кровати люк; ставил под него ведро, а потом люк запирал. Но это же тоже не дело! Каждая инъекция – инфекция. (…) С этой минуты на Валькину душу действительно снизошел мир. Она словно бы спустилась в непроницаемые для взора океанские глубины человеческой боли, а пена и грязь остались на поверхности. Особенно чистой она ощущала себя во время ночных дежурств, когда всю мерзость людской алчности и хитрости уносила ночная тьма, и Валька оставалась среди незамутненных страданий и бесхитростного безумия».

В повествовании о человеческом быте – том самом, о который раз за разом разбивается «любовная лодка», вдруг обнаруживается, что пошлости как таковой не существует, есть только отчаянная попытка человека быть живым, уберечься от одиночества, спрятаться от него за что угодно – за материальный достаток, за микроскопический карьерный успех, за нагромождения книжных цитат… но когда кажется, что человек уже безвозвратно утонул в болоте обыденности, и спасения для него нет, на дне этого болота обнаруживаются только отчаянная разобщённость и печаль – и ни грамма той самой пошлости. И с помощью любви взаимопонимание – пусть мимолётное, часто почти неуловимое, возможно, – другое дело, это взаимопонимание нередко приходит слишком поздно, как бы не поспевая за жизнью:

« – Аыа… Аыа… – пытался простонать что-то нежное дядя Изя, все еще живой рукой пытаясь пробраться к ее щекам, чтобы не то погладить, не то утереть хлынувшие ручьями слезы: Раенька, Раенька, явственно расслышала она.
Чтобы не утруждать его, она подняла мокрое лицо и полезла в сумочку за платком, но даже сквозь слёзы увидела, что он тоже плачет. Дергалась у него только левая половина рта, но слезы катились сразу в обе стороны.
– Слезные железы функционируют, хороший признак, – откуда-то из вышины донесся голос мясника».

Мир вещей в этих текстах существует отдельно от человека и неизменно человеку враждебен: как в рассуждениях экзистенциалистов, обыкновенный стул, предназначенный для того, чтобы на нём сидели, может стать убийцей, если с него упасть и удариться виском об угол, а если этот стул к тому же большой, громоздкий, украшенный всевозможными завитушками, то его враждебная человеку сущность тем более возобладает над его полезными функциями. Дорогая машина и роскошный дом в повести «Новорусские помещики» как бы проглатывают своих хозяев – симпатичных, в общем-то, людей, навязывая им свои правила, и точно так же вещи – даже не вещи, а просто деньги, на которые эти вещи можно купить – превращают прекрасную Лорелею из одноимённого рассказа в «роскошную бабу» – существо настолько же бессмысленное, насколько и несчастное. Но если вещи и одерживают над человеком победу, то эта победа всегда временная – и точно так же, как вещи при ближайшем рассмотрении обнаруживают свою бесполезность и враждебность, так всякий человек при ближайшем рассмотрении обнаруживает свою бессмертную душу: наверное, даже если признать, что никакой «современной литературы» не существует, а есть только просто литература, то «современной литературе» всё равно требуется большая отвага, чтобы говорить про бессмертную человеческую душу.

«И вдруг у меня ляпнулось само собой:
– А я уверен, что ты бессмертна. Пока люди будут умирать, ты будешь жить.
Долгая-долгая тишина. И наконец бесконечно растроганный голос, чью музыку не сумела исказить даже телефонная трубка:
– Спасибо тебе. Ты такие хорошие слова умеешь находить…
– Это ты их умеешь пробуждать».

Любовь в десяти рассказах (вернее, девяти рассказах и одной повести) предстаёт в разных ипостасях, но если в разговоре о любви родственной и дружеской сохранять трогательную интонацию легко – в сущности, тут она возникает сама собой, то в повествовании о любви мужчин и женщин, не всегда молодых и не всегда красивых, чаще даже не очень молодых и самых обыкновенных, сохранять её непросто. У Александра Мелихова эта интонация не только сохраняется, но и не кажется нарочитой или нравоучительной, как будто только так и нужно и только так и возможно, и несчастье Серафимы Андреевны – «белёсой, с глазками доброй свинки, с носиком картошкой… грудь под тренировочным костюмом колыхается на уровне того, что когда-то, возможно, было талией» – настоящее несчастье, точно такое же, как несчастье какой-нибудь ослепительной героини какого-нибудь старинного романа – в жизни таких не бывает, и почему-то это даёт им большее право на сочувствие.

«Друг мой, любить людей так, как они есть, невозможно. И однако же, должно. И потому делай им добро, скрепя свои чувства, зажимая нос и закрывая глаза (последнее необходимо)», говорил один из персонажей Достоевского. Проза Александра Мелихова убедительно возражает этой вроде бы очевидной максиме: любить людей можно и должно такими, какие они есть, не зажимая носа и не закрывая глаз, для этого достаточно немного очарованности, оторванности от мира вещей – всего того, что довольно просто назвать, но очень трудно найти как в жизни, так и в литературе.

Источник: Лиterraтура
В группу Рецензии критиков Все обсуждения группы

Книги из этой статьи

0 понравилось 0 добавить в избранное

Комментарии

Комментариев пока нет — ваш может стать первым

Поделитесь мнением с другими читателями!