«Июнь», не таясь, претендует на модернистский, серебряновечный пророческий пафос, но в то же время фиксирует отчаянную запоздалость, бесплодность всяких пророчеств. И в этом смысле, как и во многих других отношениях, напоминает скорее «Доктора Живаго»: да, не вершина русской литературы, чего скрывать, но роман значительный. В конце концов, как справедливо замечено в «Июне», «Описать то время смог бы только тот, кто в нем не жил, ибо у того, кто жил, сломались все механизмы для описания». Кто-то же теперь должен попытаться, и это несомненно хорошая попытка.
Бред сумасшедшего — мир, параллельный условно нормальному, матрица, к которой вольно или невольно может подключиться любой, да так там и остаться. Одно обидно: при всей барочности «безумной» части, Понизовский на удивление быстро сворачивает свою историю, как только интрига с поджигателем раскрывается, и как будто бы сводит ее суть к сентенции типа «деточка, все мы немного лошади». При этом в финале у читателя остается столько простора для интерпретации, что было бы не жалко поделиться этой опцией с автором. Тот редкий случай, когда еще сотня страниц тексту бы совсем не помешала.
То ли недодуманную, то ли недоделанную сюжетную рамку, как и финальный бунт от имени детей глобализации, сидящих на нейростимуляторах, можно счесть просто не самым изысканным поводом для рассказа о собственном опыте — хотя ведь и опыт такой, что сходу не придумаешь, как его уместить под одной обложкой. История постсоветского взросления сшита с антиглобалистским протестом белыми нитками — так и есть. Но правда в том, что эта несколько шизофреническая картина весьма достоверная диагностика состояния умов тех самых детей глобализации, впитавших интонации Паланика вместе с голосами переводчиков Кузнецова и Гаврилова на пиратских видеокассетах. И они среди вас.
Вся прелесть Curiositas в том, что это аппарат по производству вопросов из вопросов, единственная настоящая цель которого — разбудить любопытство читателя и заставить его пристраститься к безостановочному познанию мира.
«Срыв» не совсем новая книга, это сборник «прозы жизни», половину которого занимает самый известный и удачный роман Сенчина «Елтышевы», половину — десяток новых повестей и рассказов. Проза Сенчина в своем самом сильном проявлении — тот гротескный тип реализма, который оптимисты называют чернухой, а пессимисты — обычной жизнью.
Это довольно беспросветный по тональности роман. Но это беспросветность того отрезвляющего качества, которая при грамотном сюжете и психологически достоверных персонажах может стать и читательским удовольствием, и поводом подумать о жизни.
В романе есть мелкие автобиографические зацепки и ничем не прикрытая, уже даже не постмодернистская, а, кажется, прямая интенция кое-что объяснить людям об устройстве жизни. Реагировать на нее можно по-разному, и, пожалуй, перебирать возможные реакции здесь не стоит. Но в каком-то смысле это и есть ответ на вопрос, почему российским писателям сегодня плохо дается современная действительность. Слишком много соблазнов для прямого высказывания. Пусть даже завернутого в пальмовые листья индуизма.
Вместо альтернативной истории читателю предлагается эзопово сравнение настоящих советской и современной России или трактат о безальтернативности: железнодорожный состав ходит по маршруту «обе хуже», Книга Перемен обращается насмешливой игрой слов. Идея не хуже прочих, но сюжета все-таки жаль.
Не желая упускать ни одной милой сердцу детали, автор готов посвящать перепалке учеников с классной и директрисой десятки страниц, а летнему лагерю с зубной пастой на лицах — добрую сотню. По этой причине явно продуманная, а кое-где и ловко закрученная композиция трещит от переизбытка фактуры. Впрочем, читать «Город Брежнев» в первую очередь все равно стоит ради фактуры. Особенно — если вы родились в советской провинции в начале семидесятых и готовы провести страниц семьсот в условном городе детства.
Роман Гиголашвили можно читать как апокрифический портрет одного из самых загадочных русских монархов, а можно — как досадно точный портрет чертова колеса русской истории, написанный с такой увлеченной кропотливостью, что вызывает уважение и даже благодарность.
«Зона интересов» — попытка саркастично рационализировать происходящее, заставить персонажей объяснять, что они делают и зачем. Однако эта попытка предсказуемо проваливается там, где возникает рефлексия или чувства.
При должной терпеливости (или неискушенности) читателя «Соловей» может предложить средней мощности катарсис и даже условный хэппи-энд для выживших. Но как всегда бывает с такими книгами: стоит слезам высохнуть — и думать больше вроде бы не о чем, чистой воды переживание.
«Последнее странствие Сутина» ритмически и синестетически (не увидеть цвета красок за буквами невозможно) изматывает читателя — в хорошем смысле. Это вообще скорее поэма, чем роман. Экстатическая ода боли и цвету. В конечном счете идеальная биография художника.
Развитие сюжета, стартовавшего по крайней мере забавно, заставляет воспринимать роман как мучительно длинный и высокопарный тост, который тостующий пытается вытянуть обилием колкостей и сальностей. Как короче и четче сказал рэпер Оксимирон: «Все переплетено, море нитей, но / потяни за нить — за ней потянется клубок».
