#013. Ник Перумов. Почему умом Россию не понять?

Друзья, добрый день! Вы слушаете подкаст Fabula Rasa. Сегодня у нас в гостях Ник Перумов. Ник, доброе утро!
Доброе утро, Яна.

Вы прилетели из Америки. Как Вас встретила Москва? Погода?
Москва всегда прекрасно встречает. Не могу сказать, что я из Америки, всегда говорю: я из России. Просто так сложилось, что там, за океаном, мое место жительство. Подобно тому, как Тургенев прожил долгие годы в Германии, Франции, но ни на миг не переставал быть русским писателем, так же и Ваш покорный слуга.

Вы как-то сказали, что поэзия Гумилева мешает человеку быть рабом. А чему мешает Ваше творчество?
Мое творчество мешает оставаться в пределах этой реальности. Заснеженные московские улицы, корпуса заводов, машины, покрытые грязью – вокруг всего этого огромный блистающий мир. Как когда-то Николай Степанович Гумилев творил миры, когда надо было писать “Ночь.Улица. Фонарь. Аптека”, так же и Ваш покорный слуга создает миры, в которые можно уйти. Не просто затвориться в башне из слоновой кости, а поглядывать оттуда на оставленную землю и набираться сил, чтобы через время вернуться обратно.

Кто на Вас повлиял больше Гумилев или ранние Стругацкие?
Гумилев. Он создал в русской поэзии яростный романтизм действия, акмеизм, который мне очень близок. Стругацкие тоже близки. Даже в тех вещах, в которых я с ними не согласен. Я всегда восторгался их стилем, умением построить историю, выстроить характер. Но та горячая кровь, которая течет в моих книгах, началась с Николая Степановича Гумилева. Это как первый толчок сердца, как маленький камушек, который срывает со склона сокрушающую лавину. То же и поэзия Гумилева для меня.

Как Вы относитесь к тому, что вас называют “основоположником русского фэнтези”?
У меня на это простой ответ: назови хоть горшком, только в печь не ставь. Наверное, это должно быть приятно и льстить самолюбию. Но для меня это просто фраза. Говорят об авторе его книги и то, как долго они живут. “Кольцо тьмы”, с которого всё началось, живет уже двадцать пять лет. Это значит, что книга нужна, она востребована, несмотря на все злопыхательства, упреки, и критику. Читатель все это отверг, он этого не принял. Книга показалась ему более убедительней, чем ее критика.

А вы сами как определяете свое место в русской литературе?
Честное слово, я никак его не определяю. Это настолько от меня далеко – формальные бирки, ярлыки. Помните, у Сергея Михалкова была басня, которая заканчивается моралью “иной ярлык сильнее льва”. Я не считаю нужным вешать на меня как на автора какой-то ярлык. Это можно сделать, когда автор будет лежать в гробу. Вот тогда кто-то займется его классификацией. Как бабочек, насаженных на иголки, классифицируют по родам, видам и так далее. Но я предпочитаю, чтобы бабочки летали среди цветов в тропическом саду. А книги... чтобы они просто читались. А на каком месте стоит автор, как отыскать его место в линейке, втиснуть его в какую-то шеренгу... Мы все-таки не военное училище, у нас не казармы и не съезд советских писателей, где раздавали звания, квартиры, машины, награды, расписывались тиражи. У нас честное соревнование. Ты написал хорошую книгу, ты молодец, Написал плохую книгу, иди учись, работай дальше. Вот и всё. Поэтому о своем месте в литературе пусть думают так называемые “настоящие писатели”, они этим очень озабочены. Они учат нас грешных, как нам жить.

Это кто такие?
Это так называемая “большая литература”, к которой я испытываю, как говорили персонажи “Мимино”, такую личную неприязнь, что кушать не могу. Я не понимаю, зачем мне соревноваться с кем-то. Аз есмь я. Вот есть я, мои книги, мой читатель, когда-то он со мной согласен, когда-то нет. А как я соотношусь с Улицкой, с Петрушевской, Быковым, Пелевиным, Рубиной, Водолазкиным… У них своя свадьба, у меня своя. И поскольку я никогда не учился в Литинституте, никогда не входил в Союзы писателей, никогда не был в этих тусовках, я абсолютно этого всего не понимаю. Вот я читаю роман тех же Стругацких “Хромая судьба”, где очень ярко, живо и убедительно расписан быт советского писателя в начале восьмидесятых годов в Москве и думаю: “Господи Боже мой, это какой-то паноптикум, сообщество динозавров!”. Это настолько от меня далеко, так же, как далеки динозавры из парка Юрского периода, которые пытаются вас сожрать. К счастью, меня они сожрать не могут. У меня свой читатель, и я обращаюсь к нему, а не к критикам, ни к толстым журналам, ни к большой литературе. А именно к читателю, который идет в магазин или на сайт и голосует трудовым рублем.

Когда Вы пишете книгу, думаете ли Вы о своем читателе? Представляете некий усредненный портрет Вашей аудитории?
Знаете, это вопрос из разряда: как написать бестселлер? Представьте себе целевую аудиторию, проработайте ее портрет, создайте коллективный образ, продумайте ее желания. Положа руку на сердце, говорю, что я ничего подобного не представляю. Я просто рассказываю историю. Часто привожу эту аналогию. Мы с вами идем по лесной дороге, тащим оружие, доспехи на себе, на поясе – меч, за спиной – топор. Встречаются нам на обочине путешественники, у них костер, вот мы присели к костру и я рассказываю бывальщину. И если нас слушают, хорошо! Значит, в котелок добавят каши с салом. Вот и всё. Вот аналогия, которой я всегда придерживаюсь. Расскажите историю так, чтобы путники на лесной дороге заслушались, чтобы они сидели и вам внимали. Вот тогда вы молодец.

Хорошо, спрошу иначе. Вы обращаетесь к русскоязычному читателю или нет?
К русскоязычному, разумеется. К русскому, если быть более точным. Читателю, воспитанному в русской культуре, на русских символах и образах. Но это не портрет, это не какая-то социологическая отработка. Я обращаюсь к тому, кто меня понимает. Если вы обращаетесь к аудитории на арамейском, то это прекрасно, что Вы знаете древний язык, но не обижайтесь на аудиторию, если вас не поймут. Я обращаюсь к людям, которые со мной на одной культурной волне, делят культурный код. Но при этом мои книги выходят в европейских странах: в Польше, Швеции, Чехии, Словакии, Болгарии, Германии. Не только русские читатели находят что-то свое в моих книгах.

В большинстве своем это славянские страны?
Ну, Швеция, вообще-то, не совсем славянская страна (смеется). А они издали моё полное собрание сочинений.

Чем западный читатель отличается от российского?
Западный читатель привык к более рациональной истории, которая построена по принципу Сальери “музыку я разъял, как труп”. Большинство западных авторов такие Сальери. Они хорошо владеют мастерством, знают, где нужно добавить крови, где любви, где эротики, где жесткого порно. Западные книги заполированнее наших. Редактор там имеет гораздо большую власть над текстом, чем у нас. Редоктор зачастую навязывает автору, что он должен писать, о чем говорить. Западный читатель привык к выстроенным историям, привык к тому, чтобы получать одни и те же эмоции от разных книг. Есть расхожее выражение, что в романтических романах меняется только цвет волос героини, а в фэнтези – прозвища черных властелинов. Так происходит именно потому, что однажды читатель испытал положительные эмоции от одной книги и теперь хочет получать слегка измененный ее вариант. Так работает западная книжная индустрия массового спроса.

В одном из интервью вы сравнивали положение русского писателя в Америке с “лингвистическим заповедником”. Вы научились справляться с этой ситуацией?
Да. При помощи компьютерных сетей. Я вижу, что мой русский отличается от того, на котором говорят в Москве и в Петербурге. Подобно тому, как язык представителей первой волны русской интеллигенции отличался от нашего современного. Очень красивый язык, действительно.

Язык Набокова...
Да, Вы правы, язык Набокова… То есть,благодаря сетям я всегда нахожусь здесь, в России. Неважно, где я живу. Если автор сидит в своем рабочем кабинете и пишет, выходит только за хлебом и молоком, то, в общем-то, не так уж принципиально, где стоит его письменный стол: в России, Норвегии, на Шпицбергене, на станции “Восток”, в Антарктиде или вообще на яхте, как у Федора Конюхова. Если вы имеете доступ в сеть, вы там, где вы хотите быть. Я представлен в соцсетях, активно все их читаю. Не так важно, на каком языке говорят люди вокруг меня. Важно, на каком языке говорят люди, с которыми я выбираю общаться при помощи этих технических средств.

А российские СМИ Вы читаете?
Да, конечно, читаю.

Какие?
В основном я читаю новостные агрегаторы, например, РИА Новости. Я читаю очень политизированный российский фейсбук, раньше эту роль выполнял “Живой журнал”, сейчас он стал совсем мало активен, хотя я по-прежнему его читаю. Ну и читаю несколько политических сайтов, которые дают подборки новостей и аналитики, которая мне близка и интересна.

Кого в Фейсбуке Вы читаете?
Моя лента в Фейсбуке весьма специфична и невелика. У меня всего три десятка друзей. Это люди, которых я знаю лично. И читаю, в основном то, что делают мои друзья: Сергей Лукьяненко, Олег Дивов, Егор Холмогоров.

Вы разделяете теорию о том, что Россия живет по “эффекту колеи”? От одной исторической эпохи к другой происходит реставрация одних и тех же социальных и экономических институтов?
Вы знаете, этот спор может нас далеко завести. Очень легко впасть в соблазн и объявить всю нашу русскую историю повторением одних и тех же стигматов. Но так делать нельзя, потому что мы как бы вырываем страну из контекста мировой цивилизации. Мы делаем из нее какой-то обитаемый остров и говорим: смотрите в сферической стране-вакууме все одинаково. Для того, чтобы эту теорию аргументированно разбить, я не могу ответить двумя-тремя хлесткими фразами, я должен пуститься в сложную систему доказательств с цифрами, фактами, выкладками. Я должен Вам доказать, что крепостное право – это вообще “мем” и, на самом деле, это совсем другое социально-экономическим явление, нежели то,что нам внушали в школе. То была чрезвычайно пестрая, сложная экономическая формация. Далекая от хрестоматийных картин с Салтычихой, которой нас пичкали в школе, умалчивая, кстати, о том, что императрица Екатерина Великая оную Салтычиху отдала под суд и упекла пожизненно в монастырь, в полуподземную камеру на цепь.

Да, в покаянную яму на тридцать три года. А какие еще аргументы?
Крепостное право предполагает: барин обязан кормить своих крестьян в случае голода.

Вспомним голод 30-х годов, который еще у Лескова описан в “Юдоли”. Это картинка не совсем подтверждает ваши факты. Скорее, опровергает их.
Да. Случался и царь-голод и в 1891 году. Но возможность помочь крестьянам упиралась в логистическую ограниченность огромной страны. Когда от любого уездного города хоть три года скачи, а до другой границы не доскачешь, как сказано у Гоголя. Я имею в виду принцип организации жизни, тот, кто стоит над этими крестьянами, он отвечает за них. Он может быть плохим и ужасным человеком, но на нем вся ответственность. В колхозах тридцатых годов никакой ответственности не было. Не было такого человека, который отвечает за этих людей. Не было человека, на которого можно было указать пальцем и сказать: вот он виноват.

Возможно, колейность социальных институтов завязана на колейности мышления. Ведь русский человек привык, что он все время перекладывает ответственность на кого-то: то на Царя-батюшку, наместника Бога на земле…

Сейчас мы с Вами вступим в очень бурную дискуссию и замкнутое пространство в нашей студии (смеется) …

Опасно! Ха-ха.
Да (смеется). На самом деле, понимаете, Яна, в чем проблема, снова повторюсь, очень легко написать красивым красным мазком по серому фону, задать направление колейности. Но “большое видится на расстояньи”. И эта колея может быть, как каналы на Марсе. С огромного расстояния кажется, что это колея : пробито два бетонных желоба и по ним, как в романе Замятина “Мы” текут безликие нумера. А когда мы возьмем “мелкоскоп”, как выражался лесковский герой Левша, то увидим совершенно другую картину. Да, общие формы схожи, как схожи социально-экономические формации.Но это не рок, понимаете? Что, мол, нам из этой колеи не вырваться. Это всего лишь конкретные решения конкретных людей в конкретной ситуации. И колейность, о которой вы говорите, это такая же иллюзия, как каналы на Марсе. Все гораздо сложнее. Кинуть яркий лозунг можно очень просто, гораздо сложнее его аргументировать.

Вы верите в особый путь России? В её инаковость?
Я не то чтобы в него верю, я его вижу.

Умом Россию не понять? Аршином общим не измерить?
Почему же, и понять, и измерить можно. Просто это особая цивилизация, как особая цивилизация индийская, китайская, японская. Да, таких наций-цивилизаций не так много, всего шесть или семь. Но они есть, мы к ним принадлежим, и это, по-моему, прекрасно. У нас особый способ мышления: легкое принятие чужеродного без отказа от своей сути, это все наше исконное. И удаль, и то, что русский человек способен работать очень напряженно и много. И не только в авральном режиме.Но ему нужна великая цель, и эта цель не личное обогащение. Мы знаем массу примеров успешных меценатов, как Третьяков, Морозов. И если на Западе имя благодетеля вписывалось золотыми буквами на табличке у входа, то у нас просто строился храм и люди знали, что построил этот храм купец Егоров. Вот и все. Построил в родном селе на свои деньги храм. Но не прибивал к храму табличку. Для нас справедливость важнее буквы закона. Потому что закон невозможно написать на каждый случай жизни. Мне кажется, если есть у нас какая-то сверх миссия, то это именно справедливость.

А что, по-Вашему, есть Справедливость? Надежда на высшую милость? На авось? На то, что все само решится наилучшим образом?
Нет, справедливость предполагает, что мы ее сами установим. Лозунг “добьемся мы освобожденья своею собственной рукой” на Руси со времен Владимира Мономаха.

То есть “не в силе Бог, а в Правде”? Получается вот, что такое справедливость? Откуда этот культ в русском сознании?
От огромности пространства, от того, что всегда можно было уйти от неправедного правителя, от дурного боярина, от жестокого барина и невозможно было вернуть всех беглых. Невозможно было остановить людей, загнать их в какую-то резервацию.
Так была заселена Сибирь. Шли вольные люди, брали вольные земли, ставили их под руку русского государства. Русский Бог всегда справедлив. И наши пословицы и поговорки об этом говорят. Бог не Ерошка, видит немножко. Вот оно именно так. Не в силе Бог, а в Правде.