Друзья, долгожданный и просто потрясающий отчет о мартовской встрече клуба от нашей Маши))

Очередная встреча клуба удивила, порадовала, повеселила – как всегда. Умеем мы все-таки выбирать книги – обескураживающие, смешные, странные, сложные… разные. На сей раз коллективное бессознательное остановилось на «Сатирессе» Кондратьева , «Обещании на рассвете» Гари и Стайроне – «Выбор Софи» сочли слишком мучительным, поэтому проголосовали за «И поджег этот дом» , что, возможно, себя не оправдало… но обо всем по порядку.

Итак, Александр Кондратьев и его «Сатиресса» – «мифологический роман», как во избежание любых сомнений оповестил нас автор, твердо придерживающийся в своем творчестве таких вот неоднозначных жанров (а то и более амбициозных, как, например, «демонологический роман»), чему, по всей видимости, немало способствовала комбинация двух обстоятельств: любовь к античности, привитая неокрепшей душе гимназиста директором 8-й Санкт-Петербургской гимназии Иннокентием Анненским, и унылая проза службы в министерстве путей сообщения и архиве Государственной Думы, которая, надо полагать, никак не оправдала героические ожидания юноши. По факту, «Сатиресса» – маленькая повесть про пейзан, сатиров, кентавров и нимф, все очарование которой заключается в ее псевдореалистичности: маленькая сатиресса зловредно цепляет головку репейника на шерсть подруге, нимфа выжимает волосы после купания, кентавр опасается семейного скандала – у всех своя жизнь. Однако буколику, полную эгейского света и простодушной чувственной радости, порядком отравляет эрос (или даже так – Эрос) в его самых мрачных проявлениях, да таких, что и Вейнингер бы вздрогнул – все со всеми, бессмысленно и беспощадно, да еще рядом все время маячит Танатос, как нас и предупреждал некто Фройд. В общем, вещица как красивая, порочная, бессмысленная виньетка, как прихотливый рисунок Бердслея – спасибо, было интересно… но продолжать знакомство с автором, наверное, подождем.

А вот «Обещание на рассвете» оживило диалог, вызвав полярные мнения по трем из дихотомий, вызванных чтением французского Хемингуэя (лестное ли это для Гари определение – это, пожалуй, предмет для отдельного обмена мнениями):

1) Вся эта история – вымысел или автобиография? С одной стороны, автор менял маски с цирковой виртуозностью: умудрился даже Гонкуровскую премию, которая по решению учредителей дважды одному и тому же писателю не вручается, получить два раза как непревзойденный мистификатор, с другой – такое не придумаешь: в каждой строчке слышна боль нежного и пугливого еврейского мальчика, любящего мать, чье присутствие – единственное, что делает этот страшный мир осмысленным и дружелюбным – и это при том, что повествование ведет человек, изо всех сил старающийся казаться веселым, душевно здоровым, неизменно удачливым, с правильной гомеопатической долей цинизма. Особо пытливые участники всерьез занялись биографией Гари как необыкновенным литературным и жизненным феноменом, и даже остальные, более легкомысленные члены клуба долго передавали друг другу толстый том с фотографиями: Нина Овчинская – да, вполне себе на вид «великая драматическая актриса»… Иван Мозжухин – а ведь, что не говори, похож… Арье-Лейб Касев – о, так, оказывается, был вполне реальный муж… сам Гари разных возрастов – яркий, породистый, неизменно грустный. В общем, великий мифологизатор был бы доволен.

2) Отсюда дискуссия плавно перетекла во вполне предсказуемое русло: так искалечила мать автора или спасла? Разрушила душевное здоровье, превратив в одержимого комплексами невротика, или вырастила «настоящего мужчину», что бы не значил этот туманный трюизм? Со всех сторон сыпались подтверждающие и опровергающие цитаты: «…вы томитесь всю жизнь в ожидании того, что уже получили…», «…будь у моей матери любовник, я не проводил бы свою жизнь, умирая от жажды у каждого фонтана…», «…энергия моей матери, ее необычайная сила воли толкали меня вперед, и, в самом деле, это не я бродил от самолета к самолету, а упрямая пожилая женщина в сером, с тростью в руке и с «Голуаз» во рту, решившая переправиться в Англию, чтобы продолжить борьбу…», «…она вдохнула в меня свое дыхание, и я буквально перевоплотился в свою мать со всей ее вспыльчивостью,перепадами настроения, отсутствием чувства меры, агрессивностью…,которые впоследствии снискали мне славу сорвиголовы среди товарищей и начальства…». Жаркая полемика привела к единственно возможному выводу: не известно. Как неизвестно, что двигало Роменом Гари, когда он женился на Лесли Бланч, которая была старше его на десять лет, и когда он с ней разводился – неудачные поиски матери или просто рядовой брак двух творческих эгоцентриков? Ответа на эти вопросы нет и быть не может, любой ответ был бы «самодовольством, претендующим на полную осведомленность», которое так ненавидел Гари.

3) Третья обсуждаемая дихотомия неожиданно коснулась юмора: некоторые участники сочли (возможно, не без оснований) перманентную иронию автора утомительным и малопродуктивным следствием его комплексов, а другие – что юмор, пользуясь словами самого Гари, «говорит о человеческом достоинстве, утверждает превосходство человека над обстоятельствами». Эта полемика неожиданно отсылает нас к развязке «Имени Розы» Эко, которая недавно обсуждалась в клубе: смех, освященный авторитетом Аристотеля, разрушает ценности или спасает человека от страха и унижения? Вспомнили и мудрое, грустное определение юмора, данное Фазилем Искандером: «Чувство юмора — это то понимание жизни, которое появляется у человека, подошедшего к краю бездонной пропасти, осторожно заглянувшего туда и тихонечко идущего обратно» - и вот тут члены клуба проявили обычно несвойственное, но предсказуемое единодушие.

Ну, и, наконец, Стайрон. С «Выбором Софи» так или иначе знаком каждый, «Зримая тьма» не для всех актуальна по чисто, скажем так, клиническим причинам, поэтому остановились на «И поджег этот дом». Оправданные жалобы на затянутость романа вполне уравновесил творческий метод Стайрона – постепенное срывание покровов с реальности, где смысл и суть столь обескураживающе алогичны, а жизнь столь груба и бессмысленна, что читателю остается лишь разводить руками, утешая себя тем, что причудливый отсвет костра реальности на лице деревенского идиота – не объективное положение вещей, а всего лишь излюбленный художественный прием южной американской готики – достаточно вспомнить цитату из шекспировской трагедии, давшей название самому знаменитому роману Фолкнера: «Жизнь — это рассказ, рассказанный кретином, полный шума и ярости, но ничего не значащий». В свете этой позиции не столь удивительной оказалась необъяснимая симпатия большинства членов клуба к порочному, эгоистичному, лживому, но живому и темпераментному Мейсону, а не к слабому, жалкому, интеллигентному алкоголику Кассу… спишем этот неожиданный взгляд на дестабилизирующее влияние американской прозы которая, как известно любому ее поклоннику, принимает жизнь во всех ее проявлениях, без дидактики и резонерства… за что мы ее и любим.