Дети забвения

Дети забвения
1915 год, Петроград

Дальше...

— Ах, ты, маненька-ая, мамка-то померла, ы-ых, — жалобно протянул старик-извозчик, шмыгнул и утёр нос рукавом. Лидию обдало кислым.
— Ишь-ты, а глаза-то у тебя какие чёрные, — заметил вдруг старик, — да глубокие, что твой омут. Он начал всматриваться, будто заворожённый, в глаза девочки, причитать про грех, непутёвую мать, про беду. Внезапно смолк, в лысых глазах его с язвами жёлтых прожилок появился ужас. Извозчик отшатнулся от девочки, ахнул и выставил перед её лицом заскорузлую ладонь. Потом тоненько, по-старушечьи, заплакал, отмахиваясь. «Сгинь… сгинь…», — повторял он дрожащим голосом. Вскоре причитания его стали неразборчивыми, а взгляд — бессмысленным. Затем старик затих, перестал шевелиться и впал в странное оцепенение.
Петроград растворился в дождевой взвеси. Лидия сидела, боясь пошевелиться, напитываясь дождевым мороком и дрожа всем телом. Лошадь мотала мордой, скалила зубы и громко фыркала, — будто пыталась разбудить хозяина. Но извозчик не двигался, так и стоял с растопыренной пятернёй и с отсутствующим взглядом. Мелкие капельки серебрились в его бороде.
Лидия знала, что всё так и случится. Что именно этот старик с бородой и лысыми глазами заберёт её из вонючей каморки, усадит в повозку и будет ей ыхать в лицо, кисло пахнуть и бормотать. Но то, что произошло с ним потом, его внезапный страх и беспричинное оцепенение, напугало её.
Неподвижность у извозчика прошла также внезапно, как и началась. Он помотал головой, зачем-то пощупал себя по груди, провёл руками по лицу. Рассеянно и тревожно огляделся, будто видел всё впервые. Лошадь обрадованно заржала. Старик вздрогнул, посмотрел на животное без узнавания, скользнул тем же взглядом по девочке. Не обронив ни слова, он неуверенной, оседающей походкой побрёл прочь, встряхивая время от времени головой.
***
«Бродячая собака» доживала последние дни. Видимо, поэтому кто-то из пьяненьких фармацевтов жалобно подвывал под суховатый перебор пианинных аккордов. Впрочем, никто на него не обращал внимания. В подвальчике дома №5 по Михайловской площади пока ещё подавали вино, якобы нелегальное. Крупный господин с блестящими залысинами, заложив ногу на ногу, с аппетитом затягивался и пыхал дорогой сигарой. Николай нюхал горьковато-сладкий дым и думал о том, что вот так пахнет весь этот богемный питерский декаданс. Упаданс, как он его называл. Тонкими нервными пальцами Николай теребил лацкан сюртука и сам не замечал, как давил нижнюю губу зубами до белых отметин.
— Успокойтесь, голубчик, — крупный господин ловко, кончиком ногтя, стряхнул пепел и снова запыхал, — выпейте лучше вина, расслабьтесь.
— Нет, нет, Афанасий Семёныч, — замотал головой Николай, — вы поймите: всё будет кончено! Россия погибнет, захлебнётся в крови! Люди будут пропадать без вести! Как можно так спокойно…
— Можно, голубчик, можно, — перебил Николая Афанасий Семёныч и, философски пожав внушительными плечами, флегматично опустошил свой бокал.
Неподалёку, через столик, завязывался спор. Прыщеватый белобрысый студент, привстав, что-то доказывал соседу — высокому хмурому господину с немигающими глазами. Николай присмотрелся — немигающий оказался тем, кто выл под звуки пианино. Однако он был трезв, и если выпил, то совсем чуть. Белобрысый меж тем горячился. До Николая долетело:
— … самая важная из муз… Это как… ну, как перец, если хочешь… Без него пища пресная. Вот так и трагическое в жизни…
Николай прислушался.
— Чушь, — скептически парировал хмурый, — если уж выбирать главную, то это — Талия. Без комического, Женя, этот тяжкий воз, именуемый жизнью, везти было бы уж совсем невыносимо.
Афанасий Семёныч, тоже обративший внимание на спорщиков, кривовато усмехнулся:
— О музах спорят.
Затем встал и, не расставаясь с сигарой, прошёл к белобрысому студенту и его спутнику.
Николай обиделся. Никто ему не верит, никто не принимает всерьёз. Щёлкнув в воздухе худыми пальцами, он подозвал официанта:
— Вина.
После пятого бокала Николай опьянел и оказался-таки втянут в спор. Афанасий Семёныч сгрёб его тощую фигуру и буквально уволок к спорщикам. Перед глазами у Николая всё плыло, голова болталась в разные стороны. Низкий потолок сползал куда-то в бок, и Николаю казалось, что колесо с электрическими лампами-свечами летит прямо на него. Когда Афанасий Семёнович усадил Николая на стул, потолок с люстрой худо-бедно вернулись на место.
— Вот, любезные, живое доказательство моей гипотезы, —Афанасий Семёнович, даже изрядно выпивши, был энергичен и бодр. Лицо его только сделалось отменно красным.
— Ваша гипотеза — нонсенс, — выкрикнул кто-то. Николай только сейчас заметил, что к спорщикам прибавилось несколько человек — за столиком стало тесновато. На самом столе громоздились три пузатые пивные кружки, меж которых высились башнями две изящные бутыли с вином.
— И всё же, господа… Нет музы важнее Мнемосины, — Афанасий Семёныч поднял указательный палец. — Не зря её называют матерью всех муз. И я вам больше скажу: Мнемосина не только муза памяти, ещё она обладает даром Всеведения.
— При чём же здесь этот молодой человек? — поинтересовался белобрысый.
— А при том, голубчик, что если остальные музы дарят людям способности к поэзии, к лицедейству или, допустим, к музыке, то и Мнемосина, по идее, должна передавать кому-то из нас свой дар.
— Вы хотите сказать, уважаемый, что у вашего приятеля какой-то особый дар?
Николай, протестуя, замотал головой, но поздно.
— Именно! Дар Всеведения! Николаю снятся пророческие сны о будущем России, — изрёк Афанасий Семёныч.
Все посмотрели на Николая.
— И что же вам снится? — спросила барышня, похожая на артистку. Угловатая, стриженая, в бархатном алом берете с пером. В глубине глаз, окаймлённых иссиня-чёрным флёром, блестели искры любопытства. И тут же посыпалось:
— Да, расскажите…
— Что нас ждёт?
— Что случится с Россией?
Николай сперва сконфузился и что-то неуверенно промычал. Но внезапно на него снизошло вдохновение: впервые его хотят слушать.
— Это не сны, — сказал он. — Это как вспышки. Озарения.
Воцарилась тишина. Будто столик накрыли прозрачным колпаком. Вокруг стоял гул, но сюда он не доходил.
— Как-то я видел пустой Зимний, — начал Николай. — Внутри темно, гулко. И по залам, словно тень, бродит наследник. Лица не видно, только кровавый след тянется за ним.
Барышня вскрикнула, на столе звякнула уроненная бутылка.
Николай продолжал:
— Видел я Неву. Она до краёв была заполнена кровью и текла отчего-то бурно, как горная река. Бабы полоскали в ней бельё, оно становилось красным, и эти кровавые тряпки потом носили как знамёна по всему городу. Видел я также большие стальные военные машины. Они ехали по чёрному полю, взрывая гусеницами землю. И под тонким слоем почвы — много мёртвых тел: руки, ноги, головы. Всё перемешано, и машина будто вскапывала поле. Видел я уличных крикунов, окружённых толпой. Крикуны тянули к толпе руки, а от рук шли верёвки. И каждый человек в толпе был этой верёвкой связан с крикуном, а он дёргал, кого хотел, и тот послушно двигал то рукой, то головой. Ещё я видел целые армии призрачных каторжан, они ровными рядами куда-то шли, а потом передние ряды падали, а задние шли по упавшим. А еще я постоянно вижу цифры. Некоторые могу разгадать, некоторые — нет. Чаще перед моим взором появляется число одна тысяча девятьсот семнадцать. Это год, господа, — 1917 год. Всего через два года в России случится что-то ужасное, страшное. Роковое!
Николай замолчал. Он мог бы рассказать ещё многое, но для этого понадобились бы ни одни сутки. Николай ничего не поведал и о том, как плакал по ночам, как пробивал его неописуемый ужас, как прошибал ледяной пот. Но алкоголь притупил чувства, и Николай описывал свои видения сухо и отстранённое, будто не о себе вовсе говорил. Да и зачем этим незнакомым и, в общем-то, милым господам, которые стоят на самом краю прошлой жизни и даже не подозревают об этом, знать о его мучениях?
Потом, когда Николай, страдальчески морщась от головной боли, пробирался к выходу, его догнал незнакомец, — один из слушавших.
— Простите, я лишь хотел узнать, — сказал незнакомец, трогая Николая за локоть, — не знакомы ли вы с графиней де Ланжерон?
— Не имею чести.
— Что ж, в таком случае очень советую с ней познакомится.

***
В больнице Лидия впервые обнаружила, что волосы у нее не тёмные, а светлые. Как молоко, которое она тоже попробовала впервые. С тех пор, как извозчик ранним утром оставил её на улице, девочкой завладело вялое равнодушие. Она плохо помнила, как её водили по разным местам, как с ней говорили, задавали вопросы. Она кротко следовала за теми, кто держал её за руку, давала себя осмотреть и помыть.
Сейчас Лидии было хорошо. По телу разлилась блаженная, тяжкая сладость от выпитого молока. Чистая постель с мягким одеялом ласково приняла девочку в тёплые объятья, и Лидия уснула. И уже не просыпалась до самого утра.
***
Ровно в девять утра в клинике для душевнобольных доктора Борна появилась удивительная визитёрша. Дама могучего телосложения и небывалого роста. Не старая, но абсолютно седая. Удивительными были и её очки: круглые, маленькие, с чёрными стёклами окуляров в золотой оправе. Дама прибыла одна, прошла по ступенькам в холле, опираясь на чёрную тросточку с набалдашником в виде головы какого-то греческого бога. Титаническая дама поднялась прямо в кабинет доктора Борна. Между дамой и доктором ранее состоялись предварительные переговоры, потому что, как только гостья вошла, эскулап живо поднялся и произнёс:
— Графиня, прошу. Девочка завтракает, после я вас с ней познакомлю. Присаживайтесь.
— Благодарю, — дама прошла к большому кожаному дивану, стоящему у окна, и села, заняв собой всё пространство. Диван скрипнул, пожаловался всеми своими пружинками, но дама и бровью не повела.
— Расскажите мне о девочке, уважаемый Герман Сергеевич.
Доктор Борн, аккуратный седой мужчина лет сорока, с бобриком на голове и чеховской бородкой, опустился на своё место за столом.
— Я не нашёл у девочки признаков отставания в физическом развитии, — начал он, помолчав несколько секунд, — да и умственного отставания я не заметил, но… Ребёнок странный, это безусловно. Она абсолютно безучастна. Мы пытались узнать, как её зовут. И знаете? На все перечисляемые нами имена девочка отвечала «да». Мы решили назвать её Лидией, раз уж так пошло. Родных у Лидии нет. Мать недавно умерла. Она проживала с девочкой в совершеннейших трущобах, продавалась пьяным солдатам.
Доктор Борн помолчал, подбирая слова, потёр нос:
— С этой девочкой произошёл странный случай, знаете ли… В приюте, куда привезли Лидию пару недель назад, нянечка потеряла память. По словам присутствовавших при этом, до этого она долго смотрела девочке в глаза. В приюте случилась паника. Пригласили батюшку, он побрызгал Лидию святой водой, побормотал отче наш и заявил, что девочка совершенно здорова и в ней святой дух. Впрочем, поговаривают, батюшка подслеповат. Несмотря на заявление священника, Лидию отказались держать в приюте и отправили к нам. А дальше, любезная Анастасия Львовна, вам всё известно.
Графиня всё выслушала молча, не перебивая.
— А сколько девочке лет? — спросила она, когда доктор Борн замолчал и откинулся на спинку стула.
— Не больше пяти, по моим подсчётам.
— Ну что ж, не буду больше отнимать ваше драгоценное время, голубчик, — графиня поднялась с дивана, загородив гигантским телом оконный проём, — проводите меня к девочке. Полагаю, завтрак уже окончен?
***
Январь 1917 года, Петроград
Особняк графини де Ланжерон показался Николаю уютной, но неприступной крепостью. За коваными воротами виднелся серый трёхэтажный дом, к нему вела аллея. На воротах висела латунная табличка: «Дети забвения». И всё, больше ни слова. Но Николай уже знал, что за воротами скрывается приют для детей-сирот госпожи де Ланжерон, известной благотворительницы.
Николай, похудевший пуще прежнего, с тёмными мешками под глазами, распахнул ворота и решительно направился к особняку. Прошёл аллею, за которой обнаружился большой сырой английский газон. Не останавливаясь, Николай прошёл его и вышел на выложенную плоскими валунами дорожку, которая привела его к парадной. Швейцар в синей ливрее распахнул перед ним дверь. Николай оказался в просторном холле с колоннами и лестницей, ведущей на второй этаж. По стенам холла висели портреты и барельефы античных богов. У правой стены в алькове с бархатными занавесями и золотой бахромой стояли мраморные статуи греческих муз во главе с Мнемосиной. Весь этот бархат с мрамором и позолотой, картины и полумрак создавали атмосферу музея. Или святилища. Николая особенно заинтересовали музы.
— Изучаете мифологию? — послышалось позади и сверху. Голос был низкий, с хрипотцой.
Таких великанш Николаю ещё не приходилось видеть. Дама медленно и величественно спускалась по лестнице, гордо держа седую голову. Похоже, титанша был слепой — её глаза скрывались за тёмными стёклами очков. Впрочем, по лестнице дама спускалась весьма уверенно.
— Госпожа де Ланжерон?
— К вашим услугам, юноша. Чем могу служить?
— Мне надо с вами поговорить.
Однако разговора не получилось. Едва графиня услышала просьбу Николая, она разразилась гневом.
— Ни за что, дерзкий мальчишка! — гремела Анастасия Львовна, и казалось, что из-под тёмных стёкол летят искры. — Не бывать этому!
— Вы поймите, это единственный шанс спасти Россию. Я видел этого человека. Керенский страшен! Толпы повинуются ему. Этот господин приведёт страну к погибели. Неужели вы можете это допустить? Вы же знаете о судьбе государя-императора и его семьи.
— Я не отдам вам девочку! — де Ланжерон была тверда как гранит. — Никогда мы, служители Мнемосины, не отдавали наших детей в чьи-то руки. Девочка не игрушка. Этот ребёнок послушен только воле высших сил. Уходите! Прочь! Матвей, проводи!

Октябрь 1917 года, Петроград
— Пропал великолепный план, — жаловался Николай Афанасию Семёнычу, — я бы привёл девочку к Керенскому, и он бы не устоял! От таких глаз нет спасения. Нет! Керенский бы всё забыл. И не стало бы у этого сброда лидера. И вся эта пролетарская шушера, люмпены, солдатня, — разбрелись бы по своим норам. Я бы спас Россию! Императора бы спас!
Николай закрыл лицо ладонями, его плечи задвигались короткими рывками.
— Да в своём ли ты уме, Николай? — Афанасий Семёныч покачал головой. — Возможно ли такое, чтобы девочка крала у людей память? Уж не бредишь ли ты?
Николай отнял руки от лица, устало опустился в кресло:
— Не веришь. Ну не верь! Только это всё правда. Такие дети рождаются раз в сто лет. Их называют детьми забвения. Я два года посвятил поиску этой девочки. Разузнал всё про культ Мнемосины, про его служителей. Эта графиня де Ланжерон и есть служительница. Я сам видел алтарь Мнемосины в её доме. И все девять муз там были. Мнемосина даёт редкий дар, это правда. Всё правда, что тогда говорил ты в «Бродячей собаке». Но она же даёт и другой дар — дар отнимать память, стирать воспоминания. Но талант этот бывает лишь у детей. С возрастом он исчезает без следа. Потому так важно было найти ту девочку, Афанасий. Я хотел привести её к этому злодею, к Керенскому. Но теперь всё пропало. Служители Мнемосины считают, что детьми забвения управляют боги. Через них проявляется судьба. Никогда не дадут они мне девочку, и Россия погибнет.
Николай снова утопил лицо в ладонях.
Вечер 24 октября 1917 года, Петроград
Особняк госпожи де Ланжерон разграбили в полдень. Слава богу, детей удалось вывести. Госпожа де Ланжерон шла впереди, её гигантская фигура с развевающимися седыми волосами из-под сломленной причёски напоминала ходячий маяк. Тревожно было на сердце у Анастасии Львовны. Пропала Лидия. Как только в дом ворвались вооружённые люди, она потеряла девочку из виду. И больше не видела. Задерживаться было нельзя. Матвея ранили. Дети плакали. Полная сумятица. Уж не выкрали ли девочку?
В тот же день, часом позже
Лидия бежала, сама не зная куда. На тёмных улицах горели костры, вокруг них двигались тени, пугавшие девочку. Она решила пробираться вдоль стен, куда-нибудь идти, лишь бы найти Анастасию Львовну и остальных. Кралась будто мышь, худенькая, незаметная. Внезапно спиной она коснулась чьей-то фигуры. Лидия испугалась и резко обернулась. На неё смотрел странный человек. Он кутался в пальто, лицо было замотано шарфом, глаза из-под козырька кепки сверкали острым блеском.
— Что ты здесь делаешь? — удивился человек, вглядываясь в лицо Лидии. — Беги быстгей домой. Человек в шарфе картавил. Но Лидия не двигалась. Снова на неё нашла странная безучастность. Как в те разы, с извочиком и с нянечкой. Она просто стояла и позволяла встречному смотреть ей в глаза.
Мужчина опустился на корточки, стянул с лица шарф. Глаза девочки притягивали как магниты. Огромные, тёмные, глубокие. Но что это? Зрачки вдруг начали увеличиваться, медленно, но заметно. Это движение пугало, но и завораживало. Вскоре зрачки увеличились так, что полностью закрыли белки. Девочка смотрела пустотой. Мужчина отпрянул, коротко вскрикнул и замер. Когда он снова открыл глаза, пустота была уже внутри него, в его голове. Кто он? Что это за ребёнок здесь? Что сам он здесь делает? В темноте, в холоде?
— Дядя, вам нужно домой, — сказала девочка и протянула ему шарф, — здесь опасно, по улицам ходят злые солдаты и стреляют.
— А ты что ж здесь делаешь одна? — спросил мужчина, повязывая на шею шарф.
— Я иду к маме, — ответила девочка и убежала.
Растерянно оглядевшись по сторонам, мужчина побрёл по улице. Ночь он провёл у костра. Многое узнал: об аресте царской семьи, о сорвавшемся перевороте, о пропавшем лидере большевиков, каком-то Ленине.
Май 1918 года, Санкт-Петербург
Николай подставил лицо весеннему солнцу, редкому гостю в столице. Вокруг всё курилось майской зеленью, по небу плыли редкие облачка. В Летнем саду заливались скворцы.
— А всё-таки не сбылись твои пророчества! — заявил Афанасий Семёныч, дымя неизменной сигарой.
— Не сбылись, — эхом повторил Николай, думая о чём-то своём.
— Что, голубчик, пойдёшь ли на коронацию Михаила Александровича?
— От чего ж не пойти? Пойду.
Николай помолчал немного. Потом произнёс с сожалением:
— А особняк графини де Ланжерон стоит пустой. Пропала она, и детей увезла.