Лиза Биргер о романе «Как-то лошадь входит в бар» Давида Гроссмана

Критик: Лиза Биргер
Рецензия на книгу Как-то лошадь входит в бар
Оценка: *

Израильский писатель Давид Гроссман чуть больше известен русскому читателю как детский автор, чем как взрослый, а именно романом «С кем бы побегать» — умной и сочувственной книгой о реальных проблемах подростков в современном Иерусалиме. Настолько реальных, что роман даже чуточку пытались запретить в России. Его взрослые книги (самая заметная из которых — роман «См. статью „Любовь”») посвящены теме Холокоста и исчезнувшего европейского еврейства, которую Гроссман исследует с некоторой даже одержимостью. Он вообще довольно яростный: известен, в частности, своей непримиримой левизной и призывами к бойкоту поселений, борьбой против оккупации Западного берега Иордана. Все это вкупе с международной Букеровской премией 2017 года и премией мира от немецких книготорговцев в 2010-м делает Гроссмана одной из самых значительных фигур современной израильской литературы. Настолько значительной, что на русский его роман 2014 года перевел сам Виктор Радуцкий — переводчик, переложивший на русский всего Амоса Оза, настолько точный и внимательный к словам, что в комментариях иногда объясняет библейские смыслы оригинала: на фоне общего состояния отечественного перевода над этими комментариями тянет всплакнуть от редкого читательского счастья.

Роман «Как-то лошадь входит в бар» при этом совсем не легок для перевода. Если кратко, то это несмешной роман о стендапере — точнее, об одном совсем не смешном стендапе. Его герой, пятидесятисемилетний Довале, не первый год ломает комедию на сцене. Но на этот раз специально приглашает на свое выступление зрителя — отставного судью, своего потерянного друга детства. Судья (он здесь рассказчик) не слишком жалует комедийный жанр: ведь все важное — болезни, войны, смерти — превращается в нем «в шутку, в пародию, в карикатуру». И поначалу собирается уйти, не найдя в своем старом друге «ни милости, ни молодости». Но остается, увидев, как комедия на его глазах становится чем-то совершенно другим — откровением о детстве рассказчика, о его самой глубокой травме. Довале оскорбляет себя и зрителей, колотит себя по лицу и, перемежая речь анекдотами, рассказывает, как в детстве ходил на руках, чтобы его на улицах не били («кто найдет меня, когда я вверх ногами, кто может меня поймать?»), и как комедийная карьера началась для него, когда с подростковых армейских сборов его везли на похороны, не сообщив, кто из его близких умер, и водитель всю дорогу рассказывал мальчику анекдоты, чтобы отвлечь его от горя. Зрители с такого представления уходят пачками — человек на сцене торжественно считает ушедших красным мелом на доске.

Необязательно дочитывать роман Гроссмана до конца — то есть до послесловия, где он и сам в этом признается, — чтобы понять, что он не очень-то представляет себе стендап. Почему-то он уверен, что стендап — это когда человек на сцене желает излить душу, а публика в зале желает слушать анекдоты. В его зале зрители нервничают, когда Довале принимается шутить про Холокост, — но настоящий стендап ровно для того и нужен, чтобы про Холокост шутить. Перформанс его героя натурально сводится к рассказыванию анекдотов, причем не самого свежего армейского качества. Прямо неудивительно, что несчастному Довале рассказывать анекдоты не хочется, а хочется делиться собственной, по выражению автора, «подлинной» историей.

Только жаль, что Гроссман не видит, что собственно стендап в его сегодняшнем виде именно таков: он дает возможность временно стать подлинным, выстраивая при этом доверительные отношения с аудиторией, через смех в том числе. Его Довале на самом деле не исключение из правил, а вполне современный стендапер. Который вполне может посвятить целый час боли и смерти — как Лори Килмартин, автор перформанса о смерти своего отца «45 шуток о моем папе»: «Папа умер, делая то, что умел лучше всего: выращивая опухоли». Или Паттон Освальт, оплакивающий в комедийном выступлении смерть жены. В шоу «Dark» шотландец Дэниел Слосс рассказывал, как буквально стал комиком на поминках собственной сестры: его так раздражали кислые мины собравшихся, что он принялся развлекать их шутками. А это уже буквальное повторение гроссмановского сюжета. Написанное, кстати, одновременно с ним (премьера на подмостках в 2015-м, телевизионная — 2018-й). И нельзя не вспомнить Бо Бёрнема, короля неловких шуток, и его шоу «Make Happy» о депрессии и сложных отношениях со зрителем. Позже Бёрнем признается, что его часто охватывали панические атаки прямо на сцене, но вот зрителей его подход ни капли не смущал — у его песен десятки миллионов просмотров на Youtube, а само шоу в 2016 году возглавило все рейтинги комедийных перформансов. В общем, то, что Гроссман полагает выходом из мейнстрима, на самом деле и есть сегодняшний мейнстрим.

Роман это никак не портит, потому что он в конечном счете не о стендапе. Он о человеке, который пытается — возможно, последний раз в своей жизни — честно рассказать, кто он такой и из чего он сделан. И это усилие, предельно откровенное, не может не вызвать неловкости — а еще катарсиса, слез, каких-то собственных откровений. В финале откровения от Довале рыдает весь зал — те немногие, кто от него остались. И тут именно возможность говорить напрямую, даже делая зрителю неудобно, становится для романа ключевой: он действительно весь, как его герой, неловкий, прямолинейный и откровенный — настолько, насколько может быть условно взрослая книжка. Надо сказать, что Гроссмана в русских переводах часто ругали именно за это неудобство: его герои, словно одержимые некоей болезнью, никогда не прекращают многословно, вслух страдать. Здесь же неловкость этих страданий постоянно сглаживается попыткой удержать зрительское — и читательское — внимание, и именно это помогает нам прожить их до конца.

* Оценка указана редакцией Livelib