«1793. История одного убийства»: торжество зла как привычный порядок

Критик: Василий Владимирский
Рецензия на книгу 1793. История одного убийства
Оценка: *

Город переполнен ветеранами и инвалидами очередной Великой Войны, растерявшими на передовой здоровье, молодость и надежды на будущее. «Потерянному поколению» некуда себя деть, работы не хватает на всех, уличная преступность растет на глазах, обыватели все громче высказывают недовольство. И им есть от чего роптать — «хозяевам жизни» сходят с рук любые преступления, а полицмейстер, молодой идеалист, который мог бы положить конец беззаконию, вот-вот отправится в отставку: на его место уже назначен удобный для всех коррупционер и казнокрад. Город балансирует на грани бунта, власть имущие совершают одну фатальную ошибку за другой. И да, это не Петроград 1916−1917-го, не Берлин 1920-х и не Париж 1930-х, а совсем другая европейская столица: Стокгольм времен правления короля Густава IV, от Рождества же Христова — год 1793-й.

На фоне этих безрадостных декораций двое случайных знакомых, утонченный интеллектуал с классическим образованием Сесил Винге и мрачный однорукий здоровяк с нехарактерным для шведа именем Жан Мишель Кардель (он же Микель Кардель) расследуют убийство, которое поражает жестокостью даже по меркам сурового восемнадцатого столетия. В одном из самых мрачных районов Стокгольма найден обезображенный труп — без рук, без ног, без глаз и языка. Судя по состоянию ран, конечности ампутировали еще при жизни неизвестного — по очереди, с перерывами в несколько недель. Трудно представить, кому могла прийти в голову идея настолько изуверской казни и в чем провинился несчастный — это вам не череп собутыльнику раскроить в пьяной драке. Но, как нетрудно догадаться, к финалу Винге и Кардель распутают этот клубок, разложат все по полочкам и призовут виновного к ответу — пусть и не совсем так, как ожидает читатель.

У каждого жанра свои законы, своя архитектоника, освященная традицией, — по крайней мере, если говорить о формульной литературе. И, разумеется, первое, что приходит в голову, когда открываешь роман Никласа Натт-о-Дага, — это параллель с ретродетективами Бориса Акунина. И несгибаемый, никогда не ошибающийся Сесил Винге, подчинивший свою жизнь железной логике, действительно чем-то напоминает Эраста Петровича Фандорина. Но при ближайшем рассмотрении становится ясно, что это иллюзорное сходство. На самом деле «1793» предельно далек от книг Бориса Акунина и Ко. Это густой и плотный ретронуар, прямая антитеза утешительному, уютному, комфортному ретродетективу, в который хочется зарыться с головой, как в мягкое одеяло. Там, где Акунин вольно или невольно идеализирует, смягчает контуры, сглаживает углы, Натт-о-Даг заостряет конфликт до предела. Автор проводит нас по самым мрачным, самым зловонным уголкам Стокгольма и окрестностей. Публичный дом, где инвалиды обслуживают извращенцев за миску еды и спальное место у печки. Чудовищная женская тюрьма, в которой заключенные мрут как мухи от голода, холода и непосильной работы. Лобное место — пьяный в зюзю палач то и дело промахивается, под возбужденные крики толпы безжалостно кромсает осужденного, не попадая топором по шее…

Но тьма скапливается не только в специально отведенных для этого злачных местах: ощущение непрекращающегося ужаса и полной безнадежности любых усилий равномерно разлито в воздухе повсюду, вплоть до самых престижных аристократических кварталов Старого Города. Для героев «1793» торжество зла — не отступление от нормы, а привычный, естественный, единственно возможный порядок вещей. Вот описание типичного зимнего утра 1793 года:

«По дороге Анна Стина видела рядом с церковью Святого Якуба сугроб, а из него торчали промерзшие до каменного состояния руки и ноги. На самой вершине снеговую перину сдуло ветром, и она заметила сине-черное человеческое лицо. Уличные озорники вставили в зубы покойника сломанную глиняную трубку и расписались мочой на снегу».

Автор нагнетает атмосферу беспросветности в каждой фразе, каждым образом: здесь даже огонь весело потрескивает в печи не как-нибудь, а «догрызая малиновые скелетики дров». «Не так уж часто Стокгольм вызывал у него какое-либо чувство, кроме омерзения», — пишет Натт-о-Даг об одном из своих героев. Через несколько десятков страниц начинаешь разделять эти эмоции всей душой.

И не то чтобы такая погруженность в инферно — уникальное свойство шведской столицы. Один из персонажей книги недавно побывал во Франции — там царили примерно те же настроения, а кроме традиционного обезглавливания активно практиковалось, например, колесование, публичное затаптывание насмерть и другие затейливые способы казни. По сравнению с предреволюционным Парижем Стокгольм — тихий зажиточный хутор на краю географии. Таков, по сути, весь этот мир: эпоха перемалывает, превращает в чудовищ всех без исключения молодых, наивных, открытых миру. Не прогнуться и не оскотиниться здесь может лишь тот, кто живет так, словно уже умер: Сесил Винге, сгорающий от скоротечной чахотки, или Микель Кардель, бросающийся в любую потасовку с самурайским пренебрежением к собственной жизни.

Натт-о-Даг, конечно, сгущает краски — у него, видимо, какие-то личные счеты к старой доброй Швеции, «которую мы потеряли». Самое время вспомнить, что восемнадцатое столетие помимо прочего стало эпохой расцвета шведской науки. Как услужливо подсказывает интернет, это век Цельсия, век Карла Линнея — Винге и Кардель разминулись с ними всего на несколько десятилетий. Видимо, все-таки не столь уж беспросветной была эта тьма.

Но на самом деле это неважно. Издатели (и шведские, и наши) настойчиво подчеркивают, что роман «1793» основан на подлинных исторических документах. Бог весть, зачем это им понадобилось. Сравнивать историческую столицу Швеции с тем Стокгольмом, который описывает Натт-о-Дагг, и требовать документальных подтверждений — все равно что изучать устройство средневековой Европы по повести братьев Стругацких «Трудно быть богом» и бурно возмущаться всякий раз, обнаружив малейшие расхождения. Занятие хлопотное, утомительное — и абсолютно бессмысленное. Художественная правда не нуждается в подпорках исторической достоверности. Натт-о-Даг создал целостный и убедительный образ, образ города-инферно и века, где зло царствует безраздельно, — и тем, мне кажется, уже на сто процентов оправдал любые фактические неточности и концептуальные перегибы.

* Оценка указана редакцией Livelib