Игорь Гулин о книге Мориса Бланшо «Задним числом»

Критик: Игорь Гулин
Рецензия на книгу Задним числом
Оценка: *

Один из самых глубоких авторов французского авангарда, писатель, теоретик литературы и политический мыслитель Морис Бланшо прожил на редкость долгую жизнь, почти столетие. Это долгожительство может выглядеть странным, учитывая, что большая часть его текстов посвящена смерти, напряженному вглядыванию в несуществование. И одновременно оно очень логично: письмо Бланшо — не трансгрессивное вбрасывание в смерть, не самоуничтожительный рывок, напротив — неотступное выговаривание предела, иссякание речи, постоянно требующей возобновления, обнаружение истока в обрыве.

Книга «Задним числом» — результат этого долгожительства. В середине 80-х Бланшо переиздал свои ранние новеллы «Идиллия» и «Последнее слово», составляющие маленькую дилогию «Вечная канитель», снабдив их небольшим предисловием. Это не лучшие вещи Бланшо. В них еще нет призрачного совершенства его послевоенной прозы. Они немного похожи на кафкианские притчи, немного — на более строгую версию прозы сюрреалистов, хотя в послесловии Бланшо и утверждает, что не читал в 30-х современной литературы. Собственно, это послесловие — главное в книге.

В свойственной ему парадоксальной логике Бланшо начинает его с заповеди: автор не имеет права комментировать собственное сочинение, именно рассказ создает автора, выводит его как актера на сцене речи и одновременно убивает, сводит с этой сцены. Дальнейший текст Бланшо делает нарушением заповеди. Точнее так: писатель возвращается к собственным юношеским текстам как к чужим, к текстам человека умершего — умершего, скажем так, авансом. И именно этой малой смертью, предвещающей смерть большую, он допускает возможность анализа.

Составляющие «Вечную канитель» тексты сильно отличаются друг от друга. «Последнее слово» — экстатическое описание апокалипсиса, представленного как крушение языка: падение вавилонской башни, гибель в ней бога, учителя и судьи, гарантов речи и любого порядка. «Идиллия» — отстраненное повествование о «приюте», исправительной колонии для странников, своего рода дружелюбном концлагере, в котором смерть и пытки соседствуют с судорожными поисками счастья.

Бланшо 80-х оказывается перед искушением прочитать тексты Бланшо 30-х в регистре future-in-the-past: как предчувствие ужасов прошедшего будущего — нацизма и сталинизма. Он обнаруживает в собственных новеллах образец определенного рода литературы, которую — перефразируя знаменитую формулу Адорно — называет «рассказом до Освенцима».

Это «до» проводит черту — не менее радикальную, чем привычное «после». Катастрофа Освенцима, смерть, которую переживает в ней все человечество, производят разрыв. Этот разрыв снимает саму функцию предсказания. Он отнимает у речи право предсказывать — как и любое другое: свидетельствовать, проповедовать, обещать. Но разрыв дает речи другое назначение — длиться, говорить сквозь предел языка, выявляя его, высказывать смерть до конца и дальше.

* Оценка указана редакцией Livelib