Ольга Брейнингер о романе «Дети мои» Гузели Яхиной

Критик: Ольга Брейнингер
Рецензия на книгу Дети мои
Оценка: *

Совершенно невозможно было жить — мне — без того, чтобы не написать рецензии и на первую, и на вторую книги Гузели Яхиной. С дебютным романом все было очевидно. Книга, главная героиня которой — мусульманская женщина, которая к тому же еще и «открывает глаза», — это явно ко мне, это мой профессиональный материал. В случае романа «Дети мои» связь писателя и читателя не менее прозрачна: Яхина пишет о поволжских немцах, а я — родом из них.

Я начинаю с «Зулейхи» и завороживших меня ее первых «татарских» страниц не случайно: они, как оказалось вскоре, резко отличались от остальных частей романа: от душно закупоренных сцен в теплушках, следующих по «каторжному маршруту»; от жестоких в своей экономности описаний первой зимовки на Ангаре. И у всего этого, кажется, — ничего общего с перенасыщенно-плотным, объемным и многословным, едва ли не слишком старательным буйством языка в новом романе. Но сходство — есть, и это сходство — визитная карточка Гузели Яхиной: умение создавать этакие закрытые сообщества, миры внутри мира своей же книги — как замкнутые сферы, которые на бумаге оживают и играют полнокровной, настоящей жизнью.

Вот, например, «Зулейха». В любых закутках тесных, сжатых, замкнутых пространств здесь бушует жизнь: хоть душное марево перенаселенной землянки, хоть закрытый на ключ трюм тонущей баржи с сотнями все еще живых; хоть не менее удушающая история про патриархальный уклад и семейную иерархию, куда перемены придут лишь через смерть от красных — и от этого тоже жадно глотаешь воздух, хотя жизнь — не твоя.

В новом романе Яхиной, на первый взгляд, все иначе. В «Детях моих» бесконечно много воздуха и простора — еще бы, ведь роман разворачивается на самой что ни на есть реке рек, на Волге-матушке. И, казалось бы, все: и дышать полной грудью, и густо, плотно, щедро писать, и фантазии как волны — бесконечны. Но не обманывайтесь. Из необъятных волжских просторов Гузель Яхина твердо и нежно, не пожалев деталей, что вызывают аритмию (ах, этот томный голос и стена-перегородка, за которую не заглянуть бедному Якобу Баху!), снова сотворит только один настоящий мир, заглянуть в который однажды можно, а вернуться — возможно, больше нет: сказочный хутор на правом берегу Волги. Все остальное, весь внешний мир будет не более чем дальним отзвуком, чужой, смутно реальной жизнью.

А вот о мире маленьком — сказочном, закрытом, замкнутом, не поддающемся течению внешнего времени — и будет роман, и в нем будет жить читатель. А также: Удо и Тильда, и Клара с Бахом, и Анче, и Васька — герои будут приходить, задерживаться, жить и уходить; а время — не будет. И нет, допустим, что какой-нибудь условный сонный Гнаденталь, едва проглядывающий сквозь речной туман (мгновенно ставший — вот уж незадача — брезгливо-чопорным, стоило рассветной мгле осесть на верхушку кирхи и на шульгауз, из которого местные вытравливали Клару с Бахом), и правда мог существовать в окрестностях Покровска-Энгельса, и время там, наверное, действительно могло идти (чему свидетельства — и баховский календарь, и сама история немцев Поволжья). Но все, что будет разворачиваться там, по ту сторону Волги, — все будет интересно, и важно, и даже страшно, очень страшно — вот только отчего-то «не про то». А «про то» будет на неприступном гнадентальцам правом берегу — в том самом сказочном, закрытом мире, где холодная вода из Волги сольется с мрачноватыми немецкими сказками и мифами. Ведь имя хозяина хутора — Удо Гримм — нарочно отсылает к самым недобрым из немецких сказочников.

Признаться откровенно, по части владения материалом и знаний об истории и повседневной жизни немцев Поволжья Гузель Яхина даст мне сто, а то и миллион очков вперед — и это правильно, и это очень хорошо. Конечно, как тот читатель, кто вместо сказок в детстве слушал истории из жизни поволжских немцев, я, наверное, могла и была особенно пристрастна — и вошла в роман, как в свой дом. Судя по картам, мои предки жили в каких-то пятидесяти километрах от ближайшего к выдуманному Гнаденталю города Покровска (позже Энгельса) — и наверняка не раз приезжали туда из своего Баронска (позже Маркса — того самого, где появился ужаснувший Сталина первый советский трактор — мне кажется, Гузели бы понравилось это совпадение).

Я просматриваю календарь Якоба Баха. 1925-й для него — Год Гостей, а для меня — год, когда родилась моя бабушка, пережившая сталинские репрессии. Двадцать седьмой Якоба Баха — Год Плохих Предчувствий, двадцать девятый — Год Бегства, а тридцать первый — Год Большой Лжи. Для нас же эти годы — годы, когда прадедушка и прабабушка переезжали с места на место, скрываясь; иногда снимаясь с места темной ночью и увозя из пожитков только то, что можно было нагрузить на пару саней. Для нас — это годы, когда никогда не виданная мною моя бабушка Лина, похожая на фарфоровую куклу с льняными волосами, сгорела от скарлатины на одной постели в повозке рядом с моей выжившей бабушкой Вильмой. Первая буква имени бабушки — W — вытатуирована у меня на левом запястье.

Это мой мир — но мой ли это роман? Мне кажется, что если говорить всерьез о таком формате современного исторического романа — укорененного в локальном материале и одновременно устремленного ввысь, как это позволяет сказочная форма, — то именно кропотливый труд сбора материала и неизбежное отстранение и дают автору «со стороны» нужную искру зажигания — ту, что вдохнет в хроники и архивные документы главное: неуловимое волшебство и романтический мистицизм немецкой культуры. И это, повторюсь, хорошо и очень правильно — что такой роман, волшебный и реальный, написан тем, кто любит этот материал — но не связан по рукам и ногам своими корнями. Все там — не просто события — это дух времени, это дух немецкой жизни там; точнее, «русской немецкой» жизни там.

И неслучайно из всех болезней Яхина наделяет Баха немотой — ведь народная этимология слова «немец» как раз и восходит к «немому» — тому, кого местные не могли понять. И — дополнительный виток — наступление немоты Баха совпадает не только с невыразимым горем, настигнувшим его, но и с тем, что его «немецкость» становится в сложившихся обстоятельствах истории особенно важной; ведь теперь немец — это синоним «врага народа».

А вот еще одна любопытная деталь. Теряя дар речи, Бах приобретает дар сочинения сказок — сказок, которые воплощаются в жизнь и позволяют Баху строить в Гнадентале и вокруг мир, который кажется ему лучшим и правильным. Фантастический элемент? Да, но и обнажение рабочей романной конструкции — ведь и сама Яхина для создания мира «Детей моих» то и дело заимствует из немецких народных сказок — в первую очередь, конечно, все у тех же братьев Гримм.

Основа истории Клары, например, составлена из сказок о деве Малейн и о Белоснежке. Вначале Клара, подобно Малейн, заточена за стеной и спрятана со своей прислужницей от всего мира из-за неких возложенных на нее (и крайне смутно обрисованных) матримониальных планов. Но Клара — вопреки тому, что отец описывает ее Баху как «дуру» — как и Малейн, и Зулейха — «открывает глаза» и добивается — не откажу себе в удовольствии назвать вещи своими именами — статуса актора (чего, впрочем, еще совершенно недостаточно для хеппи-энда). Вторая часть истории Клары вдохновлена гриммовской же сказкой о Белоснежке, и ключевые ее сцены — смерть и судьба тела Клары — безусловно, являются одними из самых сильных в романе. Построение Яхиной цепи страшных, абсурдных и непомерно гротескных эпизодов, где присутствие Клары и участие ее, мертвой, в трудах и днях живых — довольно неожиданно, но снова органично переосмысляет макабрические немецкие сказки.

А сколько еще там немецкого, очень-очень немецкого в «Детях моих»… Чего только стоит великолепнейшая сцена, где Бах, не в силах сдержаться, отвечает неведомому зову и, выбегая под грозу, раздирает на груди рубашку — поистине в духе немецкого романтизма «Бури и натиска», настоящий «штюрмер» — причем в прямом смысле.

И наконец, первый, волжский, любимый мой из двух финалов (второй, хоть он и бьет хлыстом современности — и, может, отчасти и правильно, потому что сказок не бывает, — мне нравится меньше; мне кажется от него, что на слишком большой, по-немецки просторный дом настроили самую малость куцую, шаткую немного крышу; и от этой крыши я почему-то меньше верю, что в таком доме можно бродить бесконечно и никогда не выйти наружу). Но мне не нужен тот дом — мне нужна Волга, которая пахнет илом, солью, кровью и великими сражениями; мне нужна Волга, в которую уходит Бах, и я — тоже уйду; обязательно уйду.

И удивительно: но то ли от страниц книги — то ли от того, что я все внимательнее и внимательнее разглядываю, вслед за Бахом, странный подводный мир, в который мы с каждым шагом превращаемся сами — и оживающий мрамор человеческих тел, и уродливые модели «карликов» из того, моего города Маркса, и тени, и камни, — но неизбежно, неуловимо сопровождает нас шлейф хлороформа. От «Волшебной горы» Томаса Манна, не иначе.

А мы позволяем Волге нести себя дальше и дальше, мы погружаемся в воды памяти и распадаемся в тяжести связи времен.

* Оценка указана редакцией Livelib