Страх и упрямство

Критик: Юрий Володарский
Рецензия на книгу Шум времени
Оценка:

Книги, в которых, условно говоря, «они» пишут про, условно говоря, «нас», вызывают одновременно повышенный интерес и столь же повышенное недоверие. Берясь за чужую культуру, писатель всегда рискует дать маху, сесть в лужу и наломать дров. Идиомы приведены не случайно. Роману Джулиана Барнса предпослан эпиграф: «Кому слушать, кому на ус мотать, а кому горькую пить», но ни в одном фразеологическом словаре вы такой пословицы не найдете. Барнс утверждает, что вычитал ее в какой-то из русских книг, и ему нет резона не верить.

И вообще, искать в романе английского писателя о советском композиторе ляпы и несуразицы не стоит. Барнс отлично разбирается и в русской культуре вообще, и в ее советском периоде. То цитирует, то вольно перефразирует Пушкина, Гоголя, Тургенева, Чехова, Пастернака, причем всякий раз уместно. Знает, что Россия — родина слонов. Иногда грешит использованием имен-отчеств, но, согласитесь, это уже мелочи. Кстати, название романа взято из Мандельштама, однако Барнс его переосмыслил. По его словам, «искусство — это шепот истории, различимый поверх шума времени».

В композиции романа можно усмотреть сходство с трехчастной структурой сонаты и с тоническим трезвучием, упомянутым в прологе и эпилоге. Три части книги соответствуют трем поворотным, с точки зрения Барнса, периодам в судьбе Дмитрия Шостаковича. Интересно, что каждой части соответствует некое средство передвижения. В первой это лифт, перед которым в 1937 году морально готовый к аресту Шостакович стоит в ожидании дорогих гостей из НКВД. Во второй — самолет, на котором в 1949-м композитор, внезапно попавший из опалы в фавор, летит в составе советской делегации в США.

В третьей фигурирует автомобиль, личный и с шофером. Это уже 1960-й, год окончательной победы конформизма над фигой в кармане, когда Шостаковича уговорили вступить в партию и возглавить Союз российских композиторов. Конечно, можно было отказаться — времена стояли не людоедские сталинские, а диетические хрущевские, но уговаривали так мягко и убедительно, что проще было согласиться. Собственно, вся история жизни Шостаковича это история страха и приспособленчества. Как пишет Барнс о 1930 —1940-х, «композиторы нынче бывают только двух сортов: либо живые и запуганные, либо мертвые».

Страху Шостакович натерпелся сполна. После разгромной статьи 1936 года «Сумбур вместо музыки» арест казался неизбежным, но почему-то пронесло. В 1948-м его снова начинают нещадно травить, обвинять в формализме, декадентстве и пресмыкательстве перед Западом, но в следующем году Сталин внезапно меняет гнев на милость. Барнс описывает отчасти рациональную, отчасти иррациональную природу чередования кнута и пряника в работе власти с творческими личностями. Шостакович оказался везунчиком — пряник взял верх.

С одной стороны, Барнс безжалостно суров к своему герою: «Линия трусости была единственной в его жизни прямой и честной линией». А с другой, он отдает должное истинной сущности натуры композитора: «Невзирая на все свои тревоги, страхи и ленинградскую интеллигентность, в глубине души он оставался неразумным упрямцем, который стремится отстаивать в музыке правду». Никакого противоречия между этими двумя утверждениями я не вижу.

Очевидно, что постсоветский и западный читатель воспринимает «Шум времени» совершенно по-разному. Рожденные в СССР прекрасно знают, что такое тоталитаризм, как он работает и почему художник такого масштаба, как Шостакович, послушно пишет компромиссные патетичные сочинения вроде Пятой симфонии или кантаты «Песнь о лесах». А вот для британцев сталинизм — малопонятная экзотика, и многие его черты могут стать для них откровением.

В общем, эта книга скорее для них, чем для нас, но нам тоже не помешает. Особенно сейчас, когда призрак сталинизма становится все более видимым и ощутимым.