Нелегкое дыхание. Анна Наринская о «Маленькой жизни» Ханьи Янагихары

Критик: Анна Наринская
Рецензия на книгу Маленькая жизнь
Оценка:

Из множества восторженных откликов, предварявших выход у нас этой книги, полностью согласиться можно с одним. Она такая (далее обычно идут эпитеты "грандиозная", "великая" и т. д. и т. п., но лучше остановиться на просто "такая"), что каждый читатель видит, прочитывает в ней свое, с каждым она разговаривает "лично". Это, похоже, правда. Во всяком случае я не вижу другой возможности начать эту рецензию, кроме как с личного признания.

Вот оно. Я уже давно нахожусь в уверенности, что хватит, невозможно больше обращаться с читателем, как с описанной Умберто Эко "очень образованной женщиной". Той, которой нельзя сказать "люблю тебя безумно", потому что тот, кто хочет сказать это, понимает, что она понимает (а она понимает, что он понимает), что подобная фраза — прерогатива литературы, что она ею истощена и обессмыслена. Ей можно только сказать: как говорится (или — как сказано там-то и там-то), люблю тебя безумно.

Пора, необходимо даже заканчивать с этим "как говорится", пора освободиться от гнета "все уже сказано". С тем, как мы думаем, и вообще с нашей головой в последнее столетие поработали достаточно, пора приняться за то, что мы чувствуем, и вообще за наше сердце. Где серьезный и осознанно сделанный роман, вызывающий живую эмпатию? И вот "Маленькая жизнь" — вроде бы ровно такой роман. Который приносит ощущения сопереживания и включенности.

Но. Он приносит их способом практически физиологическим и, соответственно, манипулятивным — автор нажимает на проверенные болевые точки нашего сознания, делая нашу реакцию (и нашу ажитацию) предсказуемой и управляемой. И мой личный вопрос в связи с этим заключается в том, стоит ли производимая так тренировка нашего, заржавевшего от десятилетий "умной литературы", душевного аппарата того, чтобы подвергаться этой махинации.

А ведь вообще-то в том, как Ханья Янагихара устраивает свою книгу, есть много искусности (умно-человеческая интонация русского перевода дает это почувствовать). Особенно замечательно она обходится со временем. Повествование распространяется на 30 лет жизни героев и к тому же выхватывает фрагменты их детства, но при этом происходит все это в неком усредненном "сейчас" и усредненном "тогда", где не важны ни технологические, ни политические признаки времени, потому что это время души, где счет ведется на любови, ссоры, разочарования, трагедии и примирения. Ее герои — сначала выпускники колледжа, явившиеся завоевать Нью-Йорк, а потом уже добившиеся успеха ньюйоркцы,— не меняются (хотя их года честно увеличиваются к концу книги), их чувства не притупляются, их фобии не меркнут. И в этом есть что-то очень точное про возраст — все той же души.

Но этому роману недостаточно быть тонким и проницающим, он хочет влиять, менять внутренний мир читателя. И то, какими средствами автор идет к этой цели, практически эту тонкость отменяет. Против лома нет приема — то, что это правило часто (хоть и грубо) работает в жизни, не означает, что на нем можно строить литературу. Во всяком случае литературу, рассчитанную не только на ускорение сердцебиения и растроганно-испуганное "ахх".

Это "ахх" из нас действительно извлекают. Потому что что же еще мы можем исторгнуть — и вообще, что, кроме самого очевидного, мы можем почувствовать — когда нам рассказывают, ну, например, как доверчивого ребенка избивают и насилуют, заставляют торговать собой, а потом еще находится и такой персонаж, который в дополнение к прочему решает переехать его пару раз на автомобиле. А этот мальчик — ну, например,— думает, что во всем этом его вина, а потом, когда, несмотря на все эти травмы, становится успешным, хоть и нездоровым человеком, считает себя "грязным", недостойным любви и даже продолжает себя наказывать.

Справедливости ради надо сказать, что это вот уверенное нажимание на безотказные болевые точки не то чтоб литературная новость и многажды использовалось в текстах безусловно канонизированных. Но от рассчитанных на такое же действие "случаев", скажем, погибающего в первом же бою Пети Ростова или диккенсовского бродяжки Джо, который "умер, ваше величество", случай "Маленькой жизни" (тут следует говорить обо всем романе, а не о его герое) отличается тем, что в таком хватании читателя за кишки и наматывании их на руководящую руку автора и есть главный мотор этой семисотстраничной книги, то, что составляет ее эмоциональный сюжет.

При этом "Маленькая жизнь", разумеется, ни в коем случае не книга про насилие (его там и в процентном отношении куда меньше, чем всего остального). Это (опять же — разумеется) книга про любовь, дружбу и ценность жизни, от хрупкости которой у нас перехватывает дыхание.

Хотя нет, это его перехватило, когда автор нажимал нам на солнечное сплетение в области "жестокость по отношению к детям", "детская травма", "чувство вины", а то, что сейчас,— это просто одышка.