Чемодан с русской литературой

Критик: Сергей Кумыш
Рецензия на книгу Библия бедных
Оценка:

«Библия бедных» Евгения Бабушкина – настоящая пытка для рецензента. Ее практически невозможно осилить за один-два присеста, и не потому, что книга большая, а потому, что очень плотная, щедрая, густонаселенная. Это медленное чтение, которым хочется от случая к случаю делиться с друзьями, зачитывая вслух особенно полюбившиеся куски, прихлебывать неравномерными глотками, как грузинское вино из вошедшего в сборник эссе «Забытый русский» (впервые я прочел его несколько лет назад, и до сих пор считаю, что это лучший текст о Тбилиси, написанный на русском языке).

Здесь во всем присутствует какая-то джойсовская – времен «Дублинцев» и «Портрета художника» – простота и выпуклость: обычными, на первый взгляд, словами тебе говорят о вполне обыденных вроде бы вещах; вот то самое вино, а вот вынужденные песни под гитару на детской площадке, а еще сказки, которые не такие уж сказки, если приглядеться. В итоге складывается ощущение, что в этой книге есть абсолютно все для полноценной жизни – еда, питье, путешествия и примерно вся русская литература, уместившаяся в один чемодан. К слову, о русской литературе. Речь не о влияниях, хотя то здесь, то там будто бы подмигивает Гоголь, и вертится на языке Хармс, и смотрит исподлобья Платонов, а вот щепотка Паустовского с Пришвиным, но только чтобы оттенить вкус, совместить несовместимое. Скорее, все эти имена всплывают в уме как имена прошлых участников команды, за которую сегодня играет Бабушкин. Раньше это было их поле, а теперь – его. Эхо голосов не смолкло, память жива, традиция продолжается, но этот молодой и дерзкий – наш сегодняшний игрок, а потому все внимание к нему. И с литературным инструментарием он обращается не хуже и не лучше тех, кто был до него. Как у любого настоящего писателя, у него свой набор этих самых инструментов, а потому и сравнивать его напрямую с кем бы то ни было не вполне уместно.

Во второй части книги собраны документальные очерки, и интонация здесь несколько меняется, читать «Библию бедных» становится уже не весело и жутко, а скорее жутко и местами весело, восхищение красотой сменяется эсхатологическим восторгом (здравствуйте, Сергей Владимирович Шнуров). Бабушкин отправляется на Донбасс, проезжает, проходит, проползает сотни километров с заполонившими Европу беженцами, ночует с цыганами, ведет репортаж с баррикад Майдана. Читая все это, с одной стороны думаешь, что у нашей планеты окончательно и бесповоротно сорвало кепку, но есть и другое чувство.

Проявления жизни, свидетелем которым становится этот бесстрашный писатель, могут раздавить, вжать в землю абсолютно любого, даже самого сильного человека, хотя не в силе тут дело. Жизнь, балансирующая на кончике бабушкинского карандаша, пугает, она способна выдавить из человека писателя, выдавить из человека – человека, раз уж на то пошло. Но вот есть Женя, входящий вместо дикого зверя в клетку, из любой ситуации выходящий не с переломанной спиной, а с прозаическим материалом. И при том, что книга скорее грустная (а ближе к концу откровенно пугающая, но об этом позже), она все равно оставляет светлое чувство, что-то вроде надежды. Вот же, есть человек, который все это своими глазами увидел, что-то важное понял и нашел слова для того, к чему невозможно, казалось бы, подобрать языковой код. А значит, это могут увидеть и понять другие. И одна из совсем уж наивных, но неотвязных мыслей, приходящих в голову во время чтения, примерно такова: если «Библию бедных» прочтут многие, возможно, плохих людей в мире станет меньше. Потому что, читая эту книгу, ты действительно как будто становишься немножечко лучше, жизнь – понятнее, прозрачнее, а значит, и надежда имеет право на существование.

Последняя часть книги, «Апокрифы», состоит из исторических очерков, и она во всем сборнике самая страшная. События, которые описывает здесь Бабушкин, в первую очередь предмет не литературы, но истории, однако поданы они с таким изобразительным совершенством и беспощадностью, пересказаны с таким тщательно синкопированным ритмом, что, с одной стороны, не оторваться, а с другой, уже и не вырваться.

Закрывая последнюю страницу, ты чувствуешь себя обновленным. Потому что столкнулся с живой литературой, с подлинной жизнью, прошел через невообразимые ужасы (а до тебя через них прошел автор книги, а до него сотни тысяч, миллионы человек) и вдруг понял, что для описания настоящего ужаса тоже есть язык. Этот язык, в данном конкретном случае нашел, присвоил, придумал писатель Евгений Бабушкин. А значит, искусство по-прежнему способно подниматься над жизнью, находить слова там, где слова, казалось бы, невозможны, где тупик, конец языка, смерть духа и разума.