25 мая 2017 г., 00:00
216
«Мир-село и его обитатели» как terra incognita
Городские жители очень любят выезжать «на природу». Поездки эти подразумевают облачение в удобные наряды и обувку – какую похуже, долгие сборы и споры, дорожную тряску. Шашлыки. Музыку из автомобиля. Сытые вздохи – мол, полной грудью дыши, пока за городом. Ходят по траве вразвалочку, грызут соломинку и не спешат оттирать грязные руки – сливаются, так сказать, с натурой. Впрочем, с первыми вечерними комарами единение это завершится.
Не то дачники – на пижонов с мангалами они глядят свысока. Загородная флора и фауна известна им не понаслышке: у калитки бродят коровы, а неподалёку дышит поле, засеянное неизвестными злаками. Одёжка у дачников тоже специализированная, в дырочку. И непременно панамка: выцветшая, мягонькая. Дачная пастораль длится целые выходные и даже отпуска. Но городскую сердцевину не вытопит и самая горячая баня. Дачники возвращаются домой, с некоторым облегчением скидывают ветхие костюмы и отмокают в ванной.
Мир-город заключает их в свои комфортные объятия. Другой же мир, по сути, неизвестный горожанам, – село и все его обитатели, далёк пусть не географически, но бытийственно.
В новой книге Алексея А. Шепелёва «Мир-село и его обитатели» облик деревни открывается читателю с первых же страниц. Никакой буколики ждать не стоит: нас встречает грубо-мясистая «американка» – неуничтожимый сорняк ростом с человека, и колорадский жук – также неизводимый. Внешние интерьеры нехитры: металл и сварка вместо досок и гвоздей. Читатель недоумевает, где же резные ставеньки и свежая мурава? Но потом вдруг становится понятно – да, именно так.
Но всё же эти земли, знакомые писателю до малой травинки, село Сосновка Тамбовской области, родина писателя, ставшая, как мне думается, сердцем его таланта, описаны удивительно бережно, точно, с любовью и юмором. Реальность без формата и глянца, герои без прикрас.
И хитрые сварные конструкции, и железные изголовья кроватей вместо оград, и то самое ведро, десятилетиями стоящее в луже у дороги. И вот эти сухие травы, высоченные, что твой бамбук, и ржавеющие по осени. И эти цвета – дорожной пыли, неяркой зелени, обветренного дерева – можно ли объяснить незнающему, как больно и тепло от этой картины…
Мы познакомимся с Лимонхвой – она пьяница и слоняется по деревне, ища разговоров и горячительно-спиртовой поддержки. Меж тем когда-то были в её жизни Владивосток, и давший ей удивительную фамилию муж-кореец, и даже тюремное заключение. Где это всё? Как скрылось под многими годовыми кольцами алкоголизма и беспамятства? Никому не важно – и, прежде всего, ей самой. А деревенские вообще не признают биографических изысков, и Лимонхва остаётся неотъемлемой частью окружающего пространства, такой же обыденной, как сорняки.
Тем острее воспринимаются два необычных эпизода с её участием: появление взрослой дочери, оставленной когда-то в детдоме, и внезапное дефиле по деревенской улице в «сари» из алого полотна, вьющегося по ветру вроде ассолевых парусов.
Мы встретимся и с Колей Глухим, горланящим свою вечную «птицу щастья завтрешнего дня». Его гонят, ему не открывают двери, он никому не нужен и вызывает лишь смех. И так откровенно Алексей Шепелёв вдруг говорит читателю о том, что Колина жизнь кажется ему полным отражением мироощущений писателя, «бредущего и поющего в темноте». Эта способность мгновенного погружения во внутренний мир персонажа, соотношение души и боли героя со своей душою и болью ещё не раз поразит нас при чтении «Мира-села…».
А Юрий Борисович? Также являющийся мишенью для шуток, носящий на себе «явные признаки профессионального алкоголизма бати», эдакая деревенская птица-феникс, регулярно гибнущая и возрождающаяся. Юрий Борисович, нерушимый как колорадский жук, мчится по деревне на мотоцикле, мотороллере, велосипеде. Падает, разбивается, получает «по соплям», его давят машиной, но он неутомим в бесконечном поиске топлива для своего огня.
Если вам покажется, что обитатели деревни жестоки, вы ошибётесь. Точнее, научитесь отличать жестокость мира-села (он, по мнению автора, жесток «откровенно, прямолинейно») от жестокости города («прикровенной, лицемерной, всемерной»). Обречённости деревенской живности писатель посвятил целую главу. Бывает, что животных в мире-селе «приговаривают» – за преступления вроде воровства яиц, и, конечно, в целях сугубо продовольственных (мне, помнится, рассказывали, что в сибирской деревне Алексеевке то же действо именовали похоже – «рассчитаться», а провинившихся кошек брали «за ноги и об чурочку»).
Для города такая жестокость неприятно откровенна. Красующиеся на прилавках колбасы и безжизненное молоко в тетрапаках действительно проделывают колоссальный путь от, так скажем, первоначальных стадий производства. В деревне же «коровы уже неделю нет на свете, а молоко всё пьют», и никому не рвут сердце её покорные слёзы перед убоем.
Но вот пройти мимо Лимонхвы, уснувшей в сугробе, не смогут. Потащат до далёкой её избушки. А в городе мимо спящих на ледяном асфальте пьяниц всё идут и идут мимо…
Не буду описывать всех обитателей мира-села, уверена, знакомство с Колобком, Чубатым, Лёвкой Страусом и другими колоритными персонажами будет для читателя весьма впечатляющим. Но вот о культурной стороне деревенской повседневности, одной из главных тем книги, поговорить хочется.
Шепелёв описывает атмосферу своего детства – это восьмидесятые годы прошлого века – и признаётся, что полученная им до распада Союза «культурная подложка, отразившаяся на детской подкорке, всё же очень важна». Сельский клуб с его киносеансами и прочей культработой, непонятной для современного бездумного потребителя информации, был важнейшей частью культурного быта. Рисованные от руки афиши, интрига – запьёт или не запьёт киномеханик – и, конечно, кинофильмы, так разительно отличающиеся от нынешней «выхолащивающей воображение» зрелищности.
Прозаик навскидку перечисляет фильмы и телепередачи («телевизор смотреть… в одной избе гурьбою собирались»), и в сознании словно восстанавливается информационный, общественный фон, сопровождавший и моё детство, по сути, одинаковый для всей страны – от столицы до села, и теперь даже позволяющий людям одного года рождения понимать друг друга с полуслова. «Москва слезам не верит», «Афоня» и «Осенний марафон», комедии – что свои, что импортные: «Большая прогулка», «Невероятные приключения итальянцев в России», фантастика вроде «Короткого замыкания» и непременный «Кинг-Конг»! А вот обожаемый горожанами «Гараж» не ценили: «не родное, не народное».
Не забыть и о деревенской самодеятельности: праздничные концерты, мастерство декораций, создание транспарантов – уникальный пласт общей, культурной, народной деятельности. Любительский спектакль «Про Федота-Стрельца, удалого молодца» так впечатлил жителей села, что труппу «приглашали повторно выступить - что значит народное искусство!».
И тем отвратительнее мутная перестроечная и постперестроечная волна «с некоей особенной мерзинкой внутри», попса с душком и истеричностью, ставшая основой для сегодняшней популярной эстрады, убийственной для сердца и мозга.
В главе «Деревенский древний «Ашан», советская «Икея»?» автор с только ему присущим, исключительно «шепелёвским» юмором вспоминает о сельском магазине, а глава «Вот прошло лето, я вспоминаю ничё…» повествует о буднях местной школы. Невымышленная, неприукрашенная реальность – бытовая, социальная, психологическая, историческая, её неповторимая, мало кому из горожан ясная лирика, смех, искренность, авторская печаль о невозвратимом и недоумение перед нынешним… – сможете ли вы понять и принять этот мир так, как принял и понял его нынешний деревенщик Алексей А. Шепелёв?
А потом целую страну подкинуло и отпустило, вроде как половик вытряхнули и вернули на место. Исчезли колхозы, опустели земли, заросли тропки, обезлюдели дома. Впрочем, Сосновка жива и поныне – ей повезло, в ней даже школа работает. А вот упомянутая мною сибирская деревня Алексеевка погибла безвозвратно.
Кроме прочего, автор «Мира-села» отмечает, что сегодня сельские жители горожанам завидуют. Пришло новое время: как ярко нынче в городе, как шумно и важно веселятся его гигантские супермаркеты. Но если вам доведётся пуститься в долгое железнодорожное путешествие по российским просторам, гляньте в окошко вагона – вот оно, истинное и исконное, несётся мимо вас за стеклом. Живёт.
Несмотря на все трудности, книга «Мир-село и его обитатели» всё же получилась живой, настоящей и искренней. Нет в ней ощущения безнадёжности, часто присущей современной деревенской прозе. Напротив, перевернув последнюю страницу, читатель вдруг, как и автор этих строк, почувствует светлую грусть и надежду.
«Но тут, под ногами и вокруг в воздухе, как будто притаилось и дышит нечто неуловимо-чудесное, то, что больше человека: мягкая, влажная, тёплая, пахучая земля – и она, несмотря ни на что, рождает…».
Книги из этой статьи
Комментарии 2
Показать все
Русская деревня перед лицом российской интеллигенции
о книге Алексея Шепелёва "Мир-село и его обитатели"
Максим Рыжов, газета "Завтра"
Новая книга Алексея Шепелёва удивила многих. И не только потому, что автор решился "повторить подвиг Лимонова", выдвинув свою повесть на премию "Национальный бестселлер". Конечно, такой экстравагантный поступок писателю не простили, и книга вызвала целый шквал отповедей со стороны не лезущих в карман за отборными ругательствами интеллигентнейших экспертов, пока за неё учтиво не заступился "сам" Роман Сенчин. Имя канонизированного деревенщика Сенчина, также входившего в "президиум" "Нацбеста", здесь прозвучало не случайно. "Мир-село" прежде всего поражает читателей, хоть сколько-то знакомых с творчеством "радикала-радикала формы и содержания" Шепелёва, неожиданным обращением прозаика к теме деревни — и обращением, несмотря на те же, что и прежде, модернистские и поэтические приёмы языка, с самых коренных и почвенных позиций.
Лауреат премии "Нонконформизм", финалист премии Белого, Шепелёв дебютировал на стыке 90-х и 2000-х как яркий авангардный поэт и автор трэш-романа "Echo". Линия авангарда, "экстрима" и т. д. — заметим, что все эти определения условны, так как шепелёвские произведения для более-менее подготовленного читателя вполне читабельны — продолжилась в необычном по композиции романе "от первого лица" "Махximum Exxtremum", который не менее яростно ругали те же "поборники", но уже в ответ на похвалы. Так, за "эгореализм", стилистику, цепляющую эротику, а главное — за присущую рассказчику самоиронию "на фоне звериной серьёзности наших современников" весьма одобрил "Exxtremum" другой "сам" — Захар Прилепин. Прилепин же проводит параллель с прозой Лимонова. Однако как для автора "Саньки", так и для создателя "Елтышевых" (товарищей вроде бы закалённых) Шепелёв — "автор шокирующих стихов и прозы". "По сравнению с этими достижениями российской словесности, и Шиш, и Сакин, и Шаргунов — самые что ни на есть замшелые традиционалисты", — также с иронией, но по сути верно отмечал Вс. Бродский ещё в 2004-м. Другие тексты возмутителя спокойствия, например, выпущенные несколько лет назад повести "Настоящая любовь/Грязная морковь" и "Russian Disneyland", фактически не замеченные критикой, ещё менее вписываются в существующие контексты, особенно в русло "нового реализма". В чём-то они близки, заметим в скобках, к прозе Мамлеева, особенно ранней. Более того, шепелёвская творческая продукция не исчерпывается прозой и литературой вообще. Созданное им сотоварищи в конце 90-х в тамбовском подполье объединение "Общество Зрелища" занималось ещё более радикальными вещами, весьма близкими к арт-эскападам дадаистов, к Ситуационистскому Интернационалу, ОБЭРИУ или знаменательным для людей нашего поколения летовским "Коммунизмам" (повторяем, что все сравнения условны). Стоит ли говорить, что в стерильную эпоху айфонов и айпадов безбашенная эстетика лихих 90-х осталась невостребованной. Только накануне распада группы "Общество" выпустило единственный официальный альбом.
Вдогонку локомотиву постистории писатель-нонконформист запустил ещё остросоциальный роман в очерках "Москва-bad. Записки дауншифтера" — кажется, так и не изданный и гуляющий, как и многие "магнум опусы" "Общества", по интернет-просторам…
После всего этого (переходим уже к новой книге) пресловутый дауншифтинг был осуществлён писателем ещё более буквально. Он "эмигрировал" в глухую деревню — на всё ту же черноземную малую родину, где и была написана весьма неожиданная повесть с точно отражающим её содержание названием. "И это, — констатирует критик, — с поправкой на современный язык — настоящая деревенская проза, наследующая всей советской классике от Шукшина до Распутина". Нарисованное Шепелёвым село — не только отчёт о положении дел в этой всеми забытой и редко населённой местности. Пущенной под откос, забытой властями, СМИ, всей нашей хвалёной культурой и по-прежнему так называемой интеллигенцией. Но и наглядная миниатюра, метафора всей жизни страны. Если в ранних работах Шепелёва соседствовали через некий провал два "этажа": высший — метафизических поисков, и дальше уже низший — фактической канвы, алкогольно-эротического экстрима, то в "Мире-селе", как и в "Москва-bad", зрелый прозаик, отвергавший политику и нарочито переводивший всё социальное в асоциальное, наращивает социальную рефлексию.
Практически вся вторая часть посвящена ушедшей культуре распавшегося СССР. В основном, конечно, сельской, но читать эту "этнографию с рефлексиями", как ни странно, не скучно. Язык, та же ирония — всё отсылает к гоголевской линии. Плюс 80-е годы — это для автора возраст Тома Сойера. Примечательно, что в "Мире-селе" есть и такая весьма редкостная сегодня тема, как тема революции. Зашифрованная в школьных стычках "стенка на стенку", в разграблении колхозов и противостоянии коренных жителей захватчикам-"бандосам". Если ранние вещи писателя, согласимся всё же с условностями, были близки к прозе Лимонова, то теперешние явно ближе к видению и месседжу Проханова.
Интеллигенцию как раз и можно понять, за что она не приняла очередного писателя от сохи — как приняла с распростёртыми объятиями тех же Романа "Чёрный хлеб" Сенчина и Захара "Калиту" Прилепина. Либеральствующая интеллигенция — до появления при ней приставки "псевдо" — не из тех кто, как в ХIХ веке, предпринял бы хождение в народ, хотя бы и бесполезное. Спящая, но скрывая это, снобствущая. Даже в лице своих лучших представителей (как написавший рецензию на "Мир-село" другой — действительно другой — писатель Платон Беседин) делящая людей на "чистых" и "грязных", когда если и писать о вторых, то свято памятуя, что сам ты из категории первых.
Гулевой карнавал – куда вывезет?
Гиперреализм, сатира и гротеск деревенской прозы Алексея А. Шепелёва
Мария Бушуева "Независимая газета"
Знаменитый физик Джон Уилер (автор терминов «черная дыра» и «кротовая нора») еще в 1983 году предположил, что «наблюдатели необходимы для обретения Вселенной бытия». Первый роман, который я прочитала у Алексея А. Шепелёва, был «Москва-bad» (2015), и сразу мне подумалось: без Алексея А. Шепелёва весь скрупулезно подмеченный им быт спального района ну никак бытием называться бы не смог. Написано с юмором, часто очень точно и выпукло, ирония, скажем так, постмодернистская (примите и эту характеристику как слегка ироничную, поскольку, на мой взгляд, сам автор лишь использует приемы постмодернизма как орнамент, не являясь постмодернистом по характеру дарования) – и все это с привлечением философии и литературных аналогов.
Но порассуждать мне хочется не о романе «Москва-bad» – эпатажно-ворчливом, в котором автор констатирует закат той Москвы, которая была в советские годы для многих идеалом, и на съемных квартирах в ней жили дворники-философы, бодро мели улицы не оранжевые гастарбайтеры, а молодые аспиранты, и под окнами мог до утра продолжаться не привычно нецензурный треп, а горячий разговор о Шпенглере, но о двух других мной прочитанных книгах, которые складываются в некую бесконечную пьесу-хронику с обширными комментариями, часто по-школярски обучающими себя самого, и по идее могут быть отнесены к деревенской прозе: «Russian Disneyland» (2013) и «Мир-село и его обитатели» (2017), между ними – 20 лет, но действие не шагнуло дальше начала 2000-х.
Вот экспозиция (пейзаж): «Здесь воздух ночной кристально ясен, остр, но уютен, здесь нестерпимо пахнет черемухой весной, летом пылью, травой и навозом, зимой – древесным дымом, свежесрезанным сеном из стога и свеженападавшим из самих облаков, но здесь уже будничным снегом, а осенью – яблоками, плесенью и грязью, разъезженной-растоптанной жижей грязи, но не безличной…» Вот герой – это «господин аграрий» («Именно для маскировки сельских жителей, я думаю, – комментирует автор, – и придуман сей чудо-эвфемизм»). Вот конфликт (данный как бы с точки зрения самих сельских жителей): «То сорняки атакуют, то колорадский жук одолел, то выгребная яма во дворе переполнилась...». А вот и лейтмотив: «В нашем бытии мало культурности, серьезности, методичной скучности, меры как таковой, а есть воля, экстрим – «дойти до последнего предела» плюс некоторая мужицко-народная лукавость...»
Критики, говоря о творчестве Шепелёва, вспоминают Гоголя (правда, в варианте фильма «Миргород и его обитатели»), игнорируя, видимо, из-за средового момента, повесть Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели». И действительно, достаточно дружно относят Шепелёва к прозаикам-деревенщикам, однако хвалят его «Мир-село» за то, что в книге нет тоскливости и безысходности.
А вот я, прочитав «Disneyland» и «Мир-село», задумалась: а деревенщик ли Алексей Шепелёв по сути, а не по вышеприведенным маркерам. Начну с того, что ни у Шукшина, ни у Белова, ни у Распутина никогда не было никакой безысходности. Она есть как раз у Алексея Шепелёва: его гротеск, его игра в авангард, его балансирование между синхронным действию постижением и изложением философии и обостренным чутьем на философию жизни, а главное, его полный и окончательный пессимизм под шутовским колпаком абсолютно чужды традиции русской деревенской (советской) прозы, а питаются более всего идеями Бахтина, можно сказать, просто иллюстрируют его теорию карнавальной народной культуры («Russian Disneyland»), что автор и обнажает: «Карнавал наш не запланированный и регламентированный, а чисто спонтанный, гулевой – уж куда вывезет! Подчас страшный, даже сакральный – именно русский…» (то есть карнавал у А. Шепелёва почти тот же «русский бунт»). С другой стороны, шепелевская проза черпает из рок-культуры, из обычной чернухи, смягченной юмором, из абсурдизма и, конечно, постмодерна, значимые черты которого привнесены им в тексты вполне сознательно: от пародии на метароман до самопародии, иронии, потока сознания (рассказ «Темь и грязь», «Дружба народов», 12, 2015). Но есть и еще один источник – эстрада (в частности, выступления почти забытого ныне Михаила Евдокимова).
Бахтина я намеренно поставила на первое место, потому что именно гротескно-карнавальная сторона деревенской жизни более всего занимает в «Russian Disneyland» автора, представившего читателю деревню конца 1990-х – начала 2000-х годов как некий разрушающийся прямо на глазах советский миф, превращающийся по пути в гибель в тяжелое для восприятия шоу. Так ли это? И так и не так. Уроженец деревни, профессор МГУ, экономист, к сожалению, уже покинувший наш мир, как-то в начале 2000-х сказал мне в личной беседе, что его деревенская фермерская родня живет гораздо лучше, чем он, только что ставший членкором. Я не могла усомниться в правдивости его слов. У Шепелёва появляется в прозе сельский предприниматель – фермер, но автору и, честно признаемся, издателям он и обычная деревня гораздо менее интересны, чем какая-нибудь спившаяся, валяющаяся зимой у ганькиного порога Лимонхва. И странно было бы выдвигать Шепелёву претензии в том, что он не замечает ничего, кроме пубертатного кошмара и не видит никого, кроме Лимонхвы или тети Вали Колобка, кстати, героев, которые далеки от чудиков того же Шукшина, представлявших не пародию на людей, а как раз наоборот – людей более человечных и тонких, чем их грубое окружение (вспомните Алешу Бесконвойного), и всегда имеющих за собой некое метафизическое пространство.
Алексей А. Шепелёв в прозе эксцентрик-гиперреалист, а не реалист, график-сатирик, а не психолог, и на самом-то деле он порой мастерски обманывает читателя, только имитируя документальность: используя документальные факты, он создает (больше, конечно, в «Russian Disneyland») свой гротескный мир (что и ценно) – почти фантасмагоричный, с оттенком модного ныне шоу а-ля натюрель. И то, что ему удается это сделать языком литературы, причем внести в текст лиризм и даже исповедальность (что напомнило мне прозу Евгения Гришковца), делает его прозу явлением совершенно нестандартным. Хотя «Мир-село» страдает существенным вербальным недостатком, который я назвала бы «бумажностью языка» – чувствуется как бы эмоциональная выхолощенность автора, – все-таки и эта книга прибавляет к общей картине не-деревенской деревенской прозы яркие штрихи.
«Мне не видятся за Шепелёвым ни Гоголь, ни Достоевский, ни Распутин, ни Шукшин. Он сам по себе. И, повторю, именно это ценно. Они присутствуют в его текстах только как культурологические феномены, отбрасывающие свои легкие литературные тени на ту сцену, на которой «толокняное толокно толчет жук»… Это Алексей Шепелёв остроумно – о себе.