Бегство из детства

Глава первая.

От нуля до пяти.

За редким исключением, я лично не очень люблю читать детские воспоминания, особенно известных личностей. Помню ещё школьником как то попробовал читать "Детство" Льва Толстого и бросил на середине. Но бывают очень интересные детские воспоминания людей, с которыми я сталкиваюсь в повседневной жизни. Такие воспоминания намного глубже западают в душу и гораздо более близки, так как они происходят не двести лет назад, а примерно в те же времена, когда и я был молод. Начну писать о своём детстве и постараюсь сделать это как можно интереснее. Садитесь поудобнее и слушайте мой рассказ.

Часть первая.

 Когда моя мама меня вынашивала, она почему-то была уверена, что должна родиться девочка. Возможно потому, что сын у неё уже был, а может это были предчувствия или какие-то приметы. Но об УЗИ тогда мало кто слышал, тем более в "глуши" в Саратове. Она даже имя придумала: Галочка.

 Как вспоминала моя мама, я родился синеньким без криков, и врач даже подумала, что я умер, но потом услышала пульс и начала меня хлопать и приводить в чувства. Лишь когда меня положили под яркую лампу, я облизнулся. Все облегчённо вздохнули: "Жив". А причиной этого моего состояния было удушье собственной пуповиной: уже тогда мне хотелось крутиться, а не сидеть сложа руки как все.

 "Галочке" нужно было срочно придумать мальчишеское имя.

Сначала мама меня чуть не назвала Толиком. Но папа был против: мамин двоюродный брат Толик был большим шалопаем в юности. И ещё он подозревал, что Толиком звали мамину первую любовь.

 Случайно мама услышала от одной из рожениц в палате, что та своего мальчика хочет назвать Виталиком. Маме понравилось это имя, она вспомнила героя Гражданской войны Виталия Бонивура, и вопрос был закрыт. То, что этого героя молодым сожгли в топке паровоза, её, видимо, не очень испугало.

 Из тех же рассказов моей мамы я помню, что мой, старший меня на пять лет, брат сильно ревновал и долго не мог принять моё существование.

 Как-то мама прибежала ко мне грудному из-за моего необычно громкого плача, но никаких признаков болезни не было. Когда же она взяла меня на руки, то обнаружила, что мой родной братик положил мне в кроватку под спину сапожную щётку. Она его отругала, но на этом мои испытания на прочность только начинались.

 Когда мне надоело ползать и я пошёл, то первым, что я сделал – это пересчитал, причём многократно, все углы нашего кухонного столика. Как ни странно, но пересчитывал я их лбом, поэтому несмотря на лёгкие сотрясения мозгов и бесчисленное количество шишек и синяков, всё же с математикой в школе у меня потом был полный порядок.

 Пожалуй я должен рассказать Вам подробнее о моём трудном детстве от двух до пяти, так как после пяти мои родители уже не сомневались в том, что я почти взрослый, ну или размышляю как взрослый.

 В два года я неплохо разбирался в музыке. Дело в том, что моего брата тогда отдали в музыкальную школу, а он мечтал быть хоккеистом. Представьте себе хоккеиста, пытающегося стать баянистом. Вот примерно так он и играл гаммы и фуги. Мне же подарили маленький детский аккордеончик. На нём я играл примерно как мой брат на баяне: слабонервным стоило затыкать уши. Но уже через полгода брат показал мне песенки крокодила Гены, В траве сидел кузнечик и ещё что-то про зайку под горой. Через неделю я уже сам сочинял музыку. Бывало проснусь утром, и в голове играет новая мелодия. Жаль только: нот не знал и не мог ничего записать.

 Тогда же в два года я впервые высказал свой протест несправедливости.

 Мои родители со старшим братом поехали отдыхать на Чёрное море, а меня оставили у бабушки в деревне. Мне было обидно, что меня не взяли на море с отговоркой, что я ещё маленький. Когда они вернулись, то привезли мне чашечку с трубочкой – откупились. А потом папа захотел записать мою речь на память на магнитофон. Стихов я тогда ещё не знал, но выдал серьёзную прозу в виде своего первого фантастического рассказа-утопии в прямом смысле этого слова. Я рассказал в магнитофон такую страшную историю: "Я купил машину и поехал по морю (причём букву "р" я тогда ещё не выговаривал, а вместо буквы" т" говорил "к") и уканул" – в смысле утонул. Но мой протест в виде вымышленного самоутопления не был оценён современниками. Быть может потомки оценят его гораздо выше.

 Когда мне было три года, произошло событие, оставившее неизгладимое впечатление в моей памяти. Брата Леню отправили на летние каникулы к бабушке в деревню. Мама поехала отдыхать по путёвке в санаторий. А мы с папой поехали к его маме и брату в Винницу. Приехали мы благополучно. Там у бабушки я наконец научился кушать вишни и выплевывать косточки. До этого я их глотал целиком. Помню как мы с папой зашли в будку телефонного автомата и позвонили маме. Я ей сказал, что очень её люблю и скучаю, а она почему-то плакала.

 И вот наш отдых в Виннице закончился- мы поехали на поезде домой в Саратов. Где-то посередине дороги поезд остановился. Папа мне сказал, что сходит в ресторан и купит нам что-нибудь перекусить. Я согласился подождать его в купе. Прошло довольно много времени как он вышел, я начал переживать. Вдруг поезд тронулся, стал ускоряться. Я вскочил и закричал, звал папу, плакал, а его всё не было. Мне было страшно жалко папу: я боялся, что он потеряется и не сможет вернуться домой. К тому же сам я не знал – на какой остановке выходить и как от поезда добираться до дома. Я разревелся, соседи по купе безнадёжно пытались меня успокоить… Тут вдруг приходит мой папа и говорит, что в ресторане была очередь. А потом объясняет, что из поезда ему выходить и не надо было, так как в середине поезда есть вагон-ресторан. Неужели нельзя было сразу объяснить?! Это была моя первая обида на папу. Ему конечно потом, когда мы приехали домой, досталось от мамы, и я его пожалел и простил.

Часть вторая.

 Ещё я отличался от большинства малышей тем, что никогда в жизни не просился на руки, каким бы уставшим я не был. Часто случалось, что родители вели меня вечером уставшего за руку домой и обнаруживали, что я иду с закрытыми глазами и сплю.

 Когда мне дарили конфету или шоколадку, я обязательно спрашивал: "А для Лёни тоже есть?" И потом растягивал эту шоколадку по одной дольке на целую неделю, запивая молоком. Лёня же часто съедал за секунду свою, не волнуясь о брате, а потом добирался и до моей.

 Никогда в жизни я не просил у родителей ни одной игрушки. Обычно братик клянчил игрушки, а родители уже заодно иногда покупали что-то и мне, чтобы не было зависти. Но я всегда думал о том, что у родителей не хватает денег, а поэтому и разговоров про игрушки не должно быть.

 Как-то раз брату купили какой-то дорогой брелок с фонариком. А брат не просто хвастался, но ещё и обманул меня. Говорит:

– Вот видишь кнопочка? Если на неё нажать, то вылезет рука и заберёт монетку внутрь (до этого мы смотрели нечто подобное по телевизору).

– Покажешь?

– Не покажу.

И начал смеяться:

– Обманул дурака на четыре кулака.

Я, обиженный на брата, пошёл к бабушке и рассказал ей об этом. Они с дедушкой тогда только переехали к нам из деревни: дедушка вышел на пенсию, а бабушка не работала. Она пошла со мной в ближайший игрушечный магазин примерно в километре от нашего дома и купила мне металлическую божью коровку с заводным механизмом. Стоила она целых пятьдесят копеек. И я очень любил эту божью коровку именно потому, что мне её купила бабушка. К тому же, когда мы пришли домой, дедушка заметил, что в его кошельке пропало пятьдесят копеек. И он сердился на бабусю, что та взяла без спроса. Он привык к строгому учёту и даже первые несколько лет контролировал "общую кассу" в белой пластмассовой коробке у нас на холодильнике. Папа, мама, и дед оставляли там часть своих денег на питание и другие общие расходы. Жили довольно бедно. Папа работал посменно в котельной и зарабатывал меньше, чем мама учителем немецкого в школе. Но жили дружно, если не считать, что часто дрались мы с братом. И я, несмотря на разницу в пять лет, лез на него с кулаками, так сильно он меня доводил до слез. В неравной драке я получал очередную порцию боли и обиды, плакал ещё сильнее. Бабушка рассказывала папе, а Лёня прятался в спальне и запирался. Но иногда ему всё же доставалось от папы. Папа его наказывал за плохое поведение. А я смотрел и делал выводы: как себя надо вести, а как нет. Поэтому мне наказаний не требовалось: учился на чужих ошибках. Да и характеры у нас с братом были слишком разные. Ему нравилось доводить не только меня, но и бабушку, и маму. А я, наоборот, их успокаивал. Когда мама приходила из школы чем-то расстроенная, я прижимал её руку к своей щеке и говорил, что я её люблю. И она часто повторяла: "Виталик, ты – моё успокоительное лекарство". По вечерам она допоздна писала планы для школы в моей комнате за письменным столом при настольной лампе. Над столом висел её студенческий портрет, очень красивый портрет. Я смотрел на него и засыпал. А когда не мог заснуть, то она ложилась рядом, а я пальчиком накручивал ей кудри и засыпал.